Алексей Евтушенко - Отряд; Отряд-2; Отряд-3; Отряд-4
– Да, так. Но… Попробую объяснить, что я имею в виду. Вот скажи мне, Валера. Как ты относишься к своей… ну, например, финке?
– Финке?
– Да. К своей финке. Той самой, которая нас всех спасла – там, в Замке, помнишь? Когда ни пули, ни гранаты не брали этот чёрный смерч, в который превратился лже–Распорядитель? Ты тогда метнул в него финку и попал. И всё сразу кончилось, – мы победили.
– Ну, метнул, да. Я её и подобрал потом. Хорошая финка, я её перед самой войной сделал. Инструментальная сталь – сносу нет. А что значит, как я к ней отношусь?
– Ты её любишь?
– А как же! Сколько раз она меня выручала – и не сосчитать.
– Замечательно. А она тебя?
– Как это?
– Очень просто. Всё в мире связанно друг с другом, так или иначе. Абсолютно всё. В том числе ты и твоя финка с тобой. Если ты её любишь, ухаживаешь за ней, держишь в сухости, точишь, бережёшь, значит, и она должна относиться к тебе так же. Просто ты никогда не задумывался над этим. А ты подумай. Ты ведь сам сказал, что она неоднократно тебя выручала. А ты уверен, что она бы тебя выручала, не относись ты к ней по иному, не так бережно? Наши далёкие предки, и я в этом с ними совершенно согласна, были уверенны, что в каждой вещи, сработанной человеческими руками, заключена часть души её создателя. И душа эта по мере того, как вещь служит человеку, обретает самостоятельность. И не только самостоятельность, но и определённые черты. У вещи появляется характер. Разве никогда вы не замечали, что какая–то вещь, механизм или машина не хотят вам подчиняться? Ломаются ни с того ни с сего, отказывают, капризничают. Я говорю не о естественных причинах, а о тех случаях, когда всё, вроде, в порядке и должно работать, а не работает. Или работает не так, как надо. Подумайте хорошенько, и наверняка каждый из вас вспомнит пару–тройку подобных случаев из своей жизни.
– Лично я, – пожал плечами Дитц, – ничего такого не припоминаю. Если какой–то механизм или машина ломается, его нужно починить. Или воспользоваться новым – тем, который работает. Вот и всё.
– А я понимаю, о чём говорит Аня, – сказал Малышев. – Меня дед учил, что человек на всём след оставляет, к чему прикасается. Если человек злой, то и на вещах, которыми он пользуется, будет тоже плохой, злой отпечаток. У нас в деревне, помню, жил бобылём на окраине мужик. Игнат Кривой его звали. Кривой, потому что кривой был на один глаз, и через всю щёку правую жуткий шрам тянулся. Никто не знал точно, откуда он пришёл и чем раньше занимался, но власть его не трогала, значит, всё в порядке было и с прошлым, и с документами. Пришёл он, стал жить – сельсовет ему хату выделил заброшенную, что уж лет пять, как пустая стояла, – хозяева ни на кого оставили, в город уехали. Ну вот. В артель не вступал, всех сторонился. Охотой промышлял, рыбалкой, огородишко завёл себе какой–никакой… Жил, в общем, как–то. На деревне судачили, что государство ему и пенсию платит, хотя он, вроде, и не старый был мужик. Ну да не в этом дело. Злой этот Игнат был человек, нехороший. Никого не любил, ни с кем не здоровался и сам ни у кого помощи не просил. Мы, пацаны, его побаивались да и взрослые многие стороной старались его хату обходить и его самого. Помню однажды девчонка одна, Надюха Желябина, прямо напротив его дома (а дом его на берегу реки стоял) перевернулась на оморочке. Оморочка – это лодка такая долблёная. Плавала Надюха не очень хорошо, а течение у речки нашей быстрое, и вода совсем не тёплая даже летом. В общем, тонуть стала Надюха. Мы, пацаны, на берегу были и всё видели. Растерялись сначала, а потом – смотрим – стоит Игнат Кривой на крыльце своей хаты, руки на груди сложил, глядит, как Надька тонет, крики её слушает и усмехается, гад. Пальцем не пошевелил! Мы опомнились, к лодке кинулись, что неподалёку была привязана, вытащили Надьку. А Игнат, как увидел, что мы её спасли, в дом ушёл и дверью хлопнул. Такой, вот был человек.
Михаил достал сигарету и, не торопясь, закурил.
– Ну, – не выдержал Майер, – и что? К чему ты всё это рассказал?
– Да я ещё не рассказал. Слушайте дальше. Не знаю уж, какие там грехи у Игната Кривого на душе лежали, а только повесился он одним скучным днём. Прямо в хате своей и повесился. Мы в деревне нашей бедно жили, но из его нехитрого добра никто себе ничего не взял. Никто, кроме Семёна Вихрова. Бесшабашный был дядька. Вроде нашего Валерки, только постарше. Вот он взял топор покойника. Хороший, надо сказать, был топор, новый. Говорил Семёну мой дед, чтобы не брал он ничего, что Кривому принадлежало, но тот не послушался. И поплатился. Схоронили Игната за кладбищенской оградой. А через три дня Сеня тем топором себе на левой руке два пальца и отрубил, когда дрова колол. Указательный и средний. И ведь трезвый был, заметьте. Сам говорил потом, не знаю, мол, как это случилось. Будто кто–то топор подтолкнул да направил мимо полена точно на пальцы. Я, говорит, и понять ничего не успел. Тяп – и нет двух пальцев! Морок. Наваждение. Такая, вот, история. А вы говорите, не бывает. Всё бывает, права Аня.
– Не знаю, не знаю… – покачал головой Дитц. – Вас, русских послушать, так выяснится, что за каждым пнём какой–нибудь леший прячется, а в автомате моём дух живёт, который ублажать надо, чтоб оружие стреляло хорошо. Дикий вы народ, всё–таки.
– А может и сидит, – не стал возражать Малышев. – Кто ж его знает….
Немцы рассмеялись.
– Бессмысленный спор, – сказал Велга. – В чём–то Аня, может, и права. Но лично я склонен думать, что машины сами по себе взбунтоваться не могли. Кто–то или что–то ими управляло и управлять продолжает. Не знаю, что это. Или кто. Но знаю совершенно точно, что, если этот управляющий разум существует (а он должен существовать), то его можно найти. А если можно найти, то можно и уничтожить.
– Или с ним договориться, – подсказал Дитц. – Вот тут я с тобой, Саша, полностью согласен. А то ударились в мистику, понимаешь…
– Это не мистика, – сказала Аня. – Это объективная реальность. Просто тебя, Хельмут, не так воспитывали и тебе трудно это понять. Ничего, поймёшь. Со временем.
– Может быть, может быть… – не стал спорить обер–лейтенант. – Скажите, Леонид Макарович, а вы этот самый управляющий разум искать не пробовали?
Леонид Макарович открыл, было, рот, чтобы ответить, но не успел, – пронзительный крик горна прервал беседу, прилетев откуда–то сверху, со стороны административного корпуса.
– Это сигнал тревоги, – привстал со своего места Леонид Макарович. – Черт, неужели патруль…. Странно, мы, вроде, в запретную зону не совались… Или это лес? Ну–ка, Соболь, – пулей туда и назад. Узнай в чем дело.
Но Соболю никуда срываться не пришлось, – молодая черноволосая женщина, одетая в мужскую фланелевую рубашку и кожаные штаны, с луком в руках и колчаном за плечами выскочила из–за угла столовой и бегом направилась прямо к ним.
– Тревога, Леонид Макарович! – звонко крикнула она на ходу. – Это племя Хрипатого! Их много и они тащат с собой баллисты!
Отряд вместе с Леонидом Макаровичем и двумя совсем молоденькими девчушками, взятыми в качестве адьютантов–посыльных, расположился на панели перекрытия третьего этажа недостроенного здания, которое находилось как раз возле бетонного забора с той стороны, откуда наступала вооруженная банда.
Племя лихорадочно занимало оборону (сразу стало заметно, какое оно маленькое и как мало в нём мужчин), подтаскивая к забору лестницы и громоздя друг на друга ящики, с которых можно стрелять. Все делалось быстро и чётко – было видно, что подобные действия на случай внезапной атаки отрабатывались не раз, и Дитц одобрительно хмыкнул, наблюдая как быстро боеспособные мужчины и женщины племени вооружились, облачились в невесть откуда появившиеся бронежилеты и каски (вместе с луками и полными стрел колчанами подобная экипировка смотрелась довольно комично, но никто из отряда даже не улыбнулся) и заняли свои места.
Противник появился со стороны той же дороги, откуда прибыл утром и отряд и теперь, построившись в боевой порядок, замер, чего–то выжидая, метрах в ста восьмидесяти – двухстах от бетонной стены завода.
– Около трёхсот человек, – сообщил Шнайдер, опуская бинокль. – Может, больше. И в основном – мужчины. Четыре баллисты. Надо же, я такие раньше только на картинках в школьном учебнике истории видел.
– Да, – не замедлил подтвердить всезнающий Хейниц. – Практически точная копия римской баллисты. Дальность стрельбы каменными ядрами, если мне не изменяет память, около трёхсот метров. Это в среднем.
– Вижу, – сказал Дитц. – Сколько у вас бойцов, Леонид Макарович?
– У меня всего–то двести тридцать человек, – зло сплюнул на бетон тот. – Из них двадцать детей и пятнадцать подростков. Мужчин, умеющих держать оружие, сорок человек. И восемьдесят пять, обученных стрелять из лука, и относительно боеспособных женщин. А баллиста у нас только одна. Вон её уже тащат.