Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
— Вы рассуждаете не как мастер, — взвешивая каждое слово, произнес он. — Психология Тюильри… Откуда? Вы там не бывали.
— Я умею читать. И, что важнее, умею слушать. Камень и металл зачастую говорят о людях больше, чем их исповеди. Я предлагаю вам, Александр Иванович, концепцию. Большую Игру.
Подавшись вперед, я оперся на набалдашник трости, нависая над столом:
— Вы можете пристрелить Толстого. Стать героем светского скандала на неделю. Либо вы разыграете партию, которая сделает вас некоронованным королем Парижа еще до пересечения границы.
Чернышёв молчал. Но я видел, что заинтересовал его. Тщеславие — самый надежный крючок. Он был азартным.
Внутри меня разжалась пружина. Клиент созрел, металл расплавлен — теперь осталось лишь отлить нужную форму.
Чернышёв откинулся на жесткую спинку кресла, и маска оскорбленного аристократа сползла, обнажив суть: передо мной сидел человек, лихорадочно взвешивающий шансы на выживание.
— Игру… — Он задумчиво провернул на пальце тяжелый золотой перстень. — И какую же роль вы мне отводите, мастер? Движущейся мишени, молящей о пощаде?
— Роль триумфатора, Александр Иванович. Причем безальтернативную.
Я позволил себе чуть улыбнуться.
— Давайте без иллюзий. Вызов принят, формальности соблюдены. Но что принесет утро? Вы выйдете к барьеру против графа Толстого. Вы хоть понимаете, кто такой Федр Толстой?
Чернышёв скривился, словно от зубной боли:
— Бретер. Скандалист.
— Убийца, — жестко обрубил я. — Профессиональный. Я наблюдал его работу: он отменно стреляет. «Американец» выжил там, где целые гвардейские полки удобряли землю. У вас нет шансов, ротмистр. Математически — ноль. В честном поединке Толстой не будет состязаться в благородстве, он вас просто убьет. Прострелит сердце или снесет череп — исключительно под настроение.
С лица Чернышёва схлынула краска. Храбрый офицер не обязательно должен быть идиотом, и разницу между штыковой атакой и расстрелом у барьера он уловил мгновенно.
— Вы пришли меня пугать? — процедил он сквозь зубы.
— Я пришел спасти жизнь. И не только вашу. — Я понизил голос до заговорщицкого шепота. — Гибель — трагедия для семьи. Победа — трагедия для карьеры. Допустим, случится чудо, и вы убьете Толстого. Что дальше? Гвардия не простит смерти своей легенды из-за «эстетических разногласий». Вас ждет суд, разжалование, ссылка. Парижа вы не увидите даже на гравюрах.
Он молчал. Аргументы ложились плотно, как кирпичи в стену, отсекая пути к отступлению. В этом и был замысел — раскрыть последствия для карьеры, мокнуть его в то, что произойдет в будущем и предложить решение.
— Но есть третий вариант. Элегантный выход, который я предлагаю.
Опершись кулаками о столешницу, я поймал его взгляд, фиксируя внимание.
— Сценарий таков: дуэль состоялась. Вы у барьера. Вы не дрогнули. Но вместо того чтобы марать руки кровью пьяного дикаря, вы… проявляете великодушие. Защитник утонченного вкуса, европейский рыцарь, вступившийся за честь французской короны, дарит жизнь варвару. Не из страха — из высочайшей брезгливости.
Чернышев аж чаще задышал. И только этим себя выдал. Все же он хорош.
— Вы стреляете. Демонстративно. Сбиваете ветку над его головой. Или шапку. Нужен красивый жест. Поступок человека, стоящего над схваткой. Европа против Азии.
Я видел, как он примеряет эту роль, словно новый мундир. Сидело идеально.
— Петербург погудит и забудет, — продолжал я, забивая последние гвозди в эту конструкцию. — Зато Париж… О, Александр Иванович, там такие перформансы ценят на вес золота. Слух дойдет до Жозефины, до самого Бонапарта. «Русский офицер рисковал жизнью ради чести французского двора, но пощадил невежду». Это откроет двери, запертые для официальных послов. Вы станете героем салонов, своим человеком, понимающим их ценности глубже, чем они сами.
Чернышёв резко поднялся. Зашуршав халатом, он прошелся по кабинету и остановился у темного окна, вглядываясь в свое отражение.
— Это… — он запнулся, подбирая слово. — Это цинично, мастер. Превратить поединок чести в фарс. В спектакль.
— Это политика, — отрезал я. — Уж не мне это вам объяснять. И единственный способ выйти из истории не в гробу и не в кандалах, а на белом коне.
Он резко развернулся на каблуках:
— А Толстой? Вы думаете, этот медведь согласится подыгрывать в вашей пьесе? Если я выстрелю в воздух, он просто прицелится тщательнее и отправит меня к праотцам. Для него это дело принципа.
Вот он, критический узел схемы. Главное возражение.
— Толстой — человек чести, — ложь вылетела легко, как выдох. — Своеобразной, дикой, но чести. Он не станет стрелять в противника, дарующего жизнь. Это против кодекса. Это будет уже не дуэль, а казнь. Он взбесится, да. Будет рвать и метать. Но не убьет. Уж я позабочусь, чтобы он не выстрелил, если смогу договориться с вами.
— Вы в этом уверены? — Взгляд Чернышёва буравил меня насквозь. — Готовы поставить свою голову на то, что он не выстрелит?
— Я ставлю больше. И репутацию, и, если угодно, собственную жизнь. Ведь если он вас убьет, мне в этом городе тоже не жить — обвинят в подстрекательстве и соучастии. Мы в одной лодке, Александр Иванович.
Чернышёв хмыкнул и вернулся к столу. Взял пистолет, взвесил на ладони, словно проверяя баланс.
— Хорошо, — наконец произнес он. — В вашем плане есть… изящество. Французский шик. Я сделаю это. Покажу этому солдафону, что такое настоящий стиль.
Он посмотрел на меня уже как сообщник на сообщника.
— Но если он выкинет фортель… Если я увижу, что он целится всерьез… У меня тоже твердая рука, мастер.
— Договорились. — Я коротко кивнул, фиксируя сделку и сдерживая победный вопль.
— И еще, — он прищурился, сканируя меня внимательным взглядом. — Откуда вы знаете все это? Про мои амбиции? Про Париж, про дипломатию? Вы ведь не ювелир, верно? Кто вы?
Чернышев смотрел на меня строго, но отвечать я не собирался.
— Я просто мастер, который умеет работать с материалом, — ушел я от ответа, коснувшись набалдашника своей трости. — И с людьми.
Внизу грохнула входная дверь, и этот звук заставил нас вздрогнуть. Следом по лестнице послышались властные шаги, не чета мягкой поступи лакеев. Так ходят только те, кто привык открывать любые двери ногой.
Рука Чернышёва дернулась к пистолету, но рефлекс угас так же быстро, как и возник. В проеме, игнорируя и стук, и приличия, возникла фигура в дорожном плаще, по подолу которого расплывались пятна свежей грязи.
Сперанский.
Лицо серое от бессонницы, но глаза горят. Он ворвался в пространство кабинета, мгновенно заполнив его собой.
Чернышёв подскочил, опрокинув стул. Гвардейская выправка сработала быстрее разума.
— Ваше превосходительство! — выдохнул он. — Не ждал…
Пистолеты удостоились лишь скользящего, равнодушного взгляда. Цепкие глаза Сперанского прошлись по мне, задержались на разложенных схемах и вновь впились в ротмистра. Я тоже встал.
— Вижу,
