Разночинец - Козьма Прутков №2
Надо сказать, конвойные казаки вели себя очень независимо, на их угрюмых, бородатых мордах прямо читалось: я казак, государев служилый, а ты кто таков будешь? Впрочем, после того как я посоветовал прикладывать к чирью на пояснице десятнику Коновалому печеную луковицу и чирий на следующее утро лопнул, ко мне начали относиться более-менее сносно.
— Извольте откушать, господин фелшар! — небрежно бросил дядька Макар, проходя мимо.
Я кивнул и встал с бревнышка.
В избе за столом сидел капитан Наумов, пожилой, кряжистый офицер, исполняющий обязанности командира Иркутской конвойной роты и поручик Северский — этапный начальник, кривоногий коротышка, с рано начавшей лысеть головой. Оба сидели в нательных рубахах, по-домашнему. На стене, на крюках, висели их портупеи, с шашками и большущими кобурами. Так-то я не военный, с оружием не дружу, но из-за увлечения компьютерными играми, давно опознал в кобурах Смит-Вессоны «русской модели». Тяжеленные и красивые револьверы.
Я тоже скинул пиджак и скромно уселся на край лавки.
Макар поставил на центр стола большую деревянную миску с дымящимся кулешом, а потом, перед каждым положил по большому сухарю и пучку черемши.
Наумов и Северский переглянулись, потом дружно глянули на Макара. Тот крякнул и выставил на стол небольшую граненую бутылку из мутного стекла.
— Ну, с Богом… — Наумов сам разлил мутноватое содержимое бутылки по деревянным стопкам. — Боже царя храни! Аминь…
Вот честно, в своей прошлой жизни, я вел почти трезвый образ жизни, ежели употреблял, то элитный коньяк в медицинских пропорциях. А тут…
После того, как заел липковатой горячей кашей, остро смердящее сивухой содержимое стопки — испытал почти экзистенциальное наслаждение. Черт подери, воистину вся сила в простоте. И сухарь! Кисловатый, тающий во рту отдавая ржаной аромат. Как же вкусно…
Дальше мы степенно ужинали, черпая деревянными ложками кулеш из общего блюда и хрустя черемшой.
После того, как пропустили по последней стопке, Наумов тяжело уставился на меня, и натужно, с явным недоверием в голосе, просипел:
— Вот скажи фелшар…
Я приготовился к очередному экзамену. Твою же мать, тут каждая минута жизни сплошной экзамен. Я не человек этого времени, все чуждое, неосторожный шаг влево или вправо — прокол может стоить жизни.
— Вот скажи, фелшар, — Наумов прищурился. — Грят, у вас в столицах, нигилизм развелся, грят, люди не хотят жить порядками божьими, какие-то свои правила придумывают, царя-батюшку не чтят…
— И бабы! — поручик Северский с силой прихлопнул по столу ладонью. — Бабы силу почувствовали! Бабы! Етить их в дышло. Где баба — там и непорядок, смущение в умах добрым людям!
От тяжелых взглядов офицеров у меня по спине побежали мурашки. Сам то я, всегда придерживался довольно либеральных взглядов на положение женщин в обществе и на свободу мышления, но тут… тут пришлось импровизировать, потому что… ну… в чужой монастырь со своим уставом не лезут.
— Есть такое, господа хорошие… — я обвел взглядом капитана и поручика. — Всякое случается, порой, вовсе безобразное. Но мне батюшка с измальства толковал, по горбу ремнем приглаживая — закон божий — закон благостной, правильной жизни. Сей нигилизм мне непонятен. А бабы — истинно говорю, они предвестник конца света. Дай ей волю — попрощайся сам с волей.
— И как же думаешь? — Наумов ухмыльнулся. — Как бороться с сиим безобразием?
Я покрутил головой, потер бороду и решительно гаркнул:
— Пороть!!! Всех пороть нахрен, через задницу вбивать благолепие!
— Любо!!! — весело заржал Северский. — Не пропащий еще!
— Любо, правильно мыслишь, фершал! — Наумов саданул меня по плечу, едва не выбив с лавки. — Макарка, тащи есчо горькую!
В общем, ужин удался. До сегодняшнего дня капитан и поручик относились ко мне настороженно, а сегодня отмякли. За своего они меня точно не приняли, но какое-то доверие все-таки появилось.
Сел опять на бревнышко и улыбнулся. Сам-то я сугубо городской житель и никогда не отличался особой любовью к природе. Но сейчас мне даже начала нравиться кочевая жизнь. Легкий ветерок шелестит листочками на деревьях, приятно веет дымком, весело чирикают птички, завели свои трели сверчки. Благодать да и только. Вот только бы где туалетной бумаги раздобыть и вообще будет хорошо. Уж простите, задница моя к лопухам пока не привыкшая.
Ночевать мне предполагалось в той же избе, в чуланчике на охапке сена. Ночью еще было холодновато, но шинелька выручала. Уже было думал идти спать, но тут опять понадобились мои «фершалские» таланты.
— Тама… — казак покосился на арестантскую избу. — Один из варнаков вроде отходить начал. Положено тебе его оглядеть. Да не боись, мы присмотрим.
«Варнак» оказался из буйных, сплошь закованным в кандалы, по рукам, ногам и даже в ошейнике на шее. Я сам не медик, но сразу понял, что арестант до утра не доживет. С каждым вздохом в его впалой груди что-то булькало и натужно хрипело, глаза на изможденном лице запали, а из уголка губ текла розовая слюна.
Я сначала с ужасом подумал, что арестант туберкулезник, но его сосед, пожилой, заросший по глаза бородой дедок, тихо подсказал:
— Сенька непокорный, лихой парень, так ему всю требуху конвойные отбили еще на прошлом этапе.
Я молча вышел из камеры и потопал за своим фельдшерским саквояжем, который мне выдали перед этапом. В саквояже почитай ничего полезного не было, но когда сортировал содержимое, приметил небольшой флакон из темного стекла с притертой пробкой и кривой надписью на приклеенной бумажке — «лауданум», то бишь опиумной настойкой на спирту.
Налил половину ложки и влил парню в рот.
— Теперь заснет… наверное…
И тут как из рога изобилия посыпались жалобы от остальных арестантов. Я растерянно посмотрел на казака, а тот в ответ равнодушно пожал плечами: мол, если время своего девать некуда — пользуй.
И добрых два часа пользовал: промывал, мазал, перевязывал. Можно было послать и все бы поняли, как начальство, так и арестанты, но не смог — сказалась гребанная цивилизованность. Как не сблевал во время процедур — бог
