Переплёт - Коллинз Бриджет

— Вы переплетаете... людей, — ответил я. От сухости в горле было больно говорить, но молчание еще больше усиливало боль. — Превращаете их в книги.

— Да. Но все не так, как тебе кажется. — А как?

Середит приблизилась. Я не повернулся к ней, но свет ее свечи, став ярче, разогнал тени.

— Эмметт, сядь.

Она коснулась моего плеча. Я вздрогнул, обернулся и ударился о стол. Инструменты, лязгнув об пол, отскочили в темноту. Мы смотрели друг другу в глаза. Переплетчица отошла и поставила свечу на сундук; руки ее дрожали, тени плясали на стенах. Воск брызнул на пол и затвердел мгновенно, став из прозрачного молочно-белым.

— Сядь. — Она сняла с коробки ящик с пустыми банками. — Вот сюда садись.

я не хотел сидеть, ведь она стояла. Я выдержал ее взгляд, и она первой отвела глаза. Поставив ящик на место, она наклонилась и стала собирать упавшие со стола инструменты.

— Вы сажаете их в книги, как в клетки, — продолжил я. — Людей, которые сюда приходят. Они уходят от вас... пустыми.

— В некотором роде, пожалуй, так и есть...

— Вы крадете их души. — Мой голос треснул. — Не удивительно, что вас все боятся. Вы заманиваете людей в мастерскую и высасываете из них душу, берете все, что вам нужно, и отправляете домой пустую оболочку. Вот что такое книга, верно? Жизнь. Живой человек. А если книга сгорит, человек умрет.

— Нет. — Она выпрямилась, сжимая в одной руке тонкий ножик с деревянной рукояткой.

Я взял лежавшую на столе книгу и протянул ей. — Смотрите, — голос мой становился все громче, — это человек! Внутри этой книги — человек, а где-то там бродит его мертвая оболочка. Вы злая колдунья, вот вы кто, и зря они вас не сожгли!

Она влепила мне пощечину.

Наступила тишина, и в ней звенящее эхо шлепка казалось ненастоящим. Слезы брызнули из глаз и покатились по щекам. Я вытер их тыльной стороной ладони. Боль от пощечины стихла и сменилась жжением, словно на коже засыхала соленая вода.

Я положил книгу на стол и разгладил форзац в том месте, где слегка помял его. Сгиб останется навсегда, как шрам, тянущийся из уголка.

— Простите, — выпалил я.

Середит отвернулась и бросила нож в стоявший рядом ящик.

— Воспоминания, — наконец произнесла она. — Мы помещаем в книги не людей, а воспоминания. Все то, о чем людям больно помнить. То, с чем невозможно жить. Мы берем эти воспоминания и помещаем их туда, где они больше не причинят вреда. Вот зачем нужны книги.

Наконец я нашел в себе силы взглянуть на нее. Лицо было открытым, искренним, немного усталым, как и ее голос. Она говорила о своем ремесле как врач, описывающий процедуру ампутации, — как о деле благом и необходимом.

— Переплетчики не крадут души, Эмметт. Не отнимают жизнь людей. Мы берем лишь воспоминания.

— И все равно это неправильно, — я старался говорить таким же, как она, ровным и рассудительным тоном, но голос предательски дрожал. — Как вы можете говорить, что не делаете ничего плохого? Кто вы такие, чтобы решать, с какими воспоминаниями можно жить, а с какими невозможно?

— А мы и не решаем. Мы помогаем людям, которые приходят к нам и сами просят об этом. — На лице ее промелькнуло сочувствие, словно она поняла, что выиграла этот спор. — Никого сюда силой не тащат, Эмметт. Они сами решаются прийти. Мы лишь помогаем им забыть.

Я знал, что все не может быть так просто. Что должен быть какой-то подвох. Но мне нечего было ей противопоставить, нечем обороняться от ласкового голоса и спокойного взгляда.

— Но что это? — Я указал на рельеф крошечного скелета под мешковиной. — Зачем делать такую книгу? — Книгу Милли? Ты правда хочешь знать?

По спине пробежал холодок, сильный и внезапный. Я стиснул зубы и промолчал.

Середит прошла мимо меня к столу, поглядела на мешковину и аккуратно отодвинула ее в сторону. Маленькие косточки отсвечивали синевой.

— Милли похоронила его заживо. — Голос был бесстрастным, словно право судить предоставлялось мне. — Она не могла больше терпеть — ей казалось, что она не может терпеть. И вот однажды, в день, когда он кричал не переставая, она завернула его, положила в мусорную кучу и забросала навозом и отбросами. Забрасывала, пока плач не прекратился.

— Своего ребенка?

Старуха кивнула.

Мне захотелось зажмуриться, но я не мог отвести взгляд. Значит, ребенок лежал там в точно такой же позе, свернувшись калачиком, беспомощный, и пытался кричать, пытался дышать. Сколько времени понадобилось, чтобы он стал всего лишь частью навозной кучи и сгнил со всем ее содержимым? Все это смахивало на страшную сказку: «...и кости его превратились в перламутр, а земля — в бархат». Но это была не сказка, а быль. Это была правда, и история оказалась навек заключенной в книге, записанная на мертвых страницах. Я ощутил покалывание в ладони в том месте, которое касалось форзаца из плотной бумаги с прожилками, черной, как земля.

— Но это же убийство, — ответил я. — Почему ее не арестовал констебль прихода?

— О ребенке никто не знал. Она никому про него не рассказывала.

— Но... — Я осекся. — Как вы могли взяться ей помогать? Девушке... женщине, которая убила собственного ребенка, да еще так жестоко? Вы должны были...

— И что я, по-твоему, должна была сделать?

— Дать ей помучиться! Пусть живет с памятью о содеянном! Память — часть наказания. Если человек сделал что-то дурное...

— Она родила ребенка от своего отца. От человека, который пришел сжечь книгу. Он был ее отцом и отцом ребенка.

Я не сразу понял, что она имела в виду. Потом отвел взгляд, и мне стало дурно.

Зашуршала грубая ткань — Середит накрыла обложку и присела на край ящика, опираясь на стол. Ящик под ней скрипнул.

— Впрочем, в чем-то ты прав, Эмметт, — проговорила она. — Иногда я отказываю людям, которые приходят ко мне. Но очень редко и не потому, что они сделали нечто ужасное и помочь я уже не смогу, а потому, что знаю — они будут продолжать творить зло. Тогда я могу отказаться им помогать, но, если буду абсолютно уверена. Такое случалось лишь трижды более чем за шестьдесят лет. Другим я помогала.

— Но разве это не зло — похоронить ребенка заживо? — Конечно, — ответила она и опустила голову. — Конечно, Эмметт.

Я вздохнул.

— Вы сказали: «вот зачем нужны книги». Значит, каждая книга, созданная руками переплетчика, — чьи-то воспоминания? То, о чем люди предпочли забыть?

Д а.

— И.… — я откашлялся и вдруг ощутил на щеке след отцовской руки и жжение пощечины, которую он влепил мне много лет назад. Чтобы я тебя больше с книгой не видел, сказал он тогда. Значит, вот от чего он хотел меня уберечь. Но теперь я стал учеником переплетчицы и вскоре должен был начать переплетать книги.

— Вы считаете, что я смогу заниматься этим ремеслом? — медленно проговорил я.

Середит даже не взглянула в мою сторону.

— Будет легче, если ты научишься любить свое ремесло, — раздался ее голос откуда-то издалека. — Если ты будешь презирать книги и людей, которые приходят к тебе за помощью, то начнешь презирать себя и свою работу.

— Я не смогу, — замотал я головой. — И не стану. Это не то...

Она рассмеялась. Смех почти ничем не отличался от ее обычного веселого хихиканья, и мне стало не по себе.

— Конечно, сможешь. Переплетчиками рождаются, а не становятся. А ты переплетчик, сынок. Сейчас эта мысль может быть тебе не по нутру. Но ты вырастешь и поймешь. Тебе не будет покоя. Этот дар — великая сила. Вот почему ты заболел, когда... Я еще не встречала мастера с таким сильным даром, как у тебя. Вот увидишь.

— Но откуда вы знаете? Что, если вы ошибаетесь? — Я знаю, Эмметт.

— Но как?

— Переплетная лихорадка — верный признак. Ты станешь хорошим мастером. Во всех отношениях.

Я покачал головой — и продолжал качать, сам не зная почему.

— Наша работа бывает очень трудной, Эмметт. Иногда я впадаю в ярость или грущу из-за того, что мне приходится узнавать. Иногда жалею, что взялась за переплет — если бы я знала, с какими воспоминаниями мне придется иметь дело, я бы никогда этого не сделала. — Она замолчала и отвела взгляд. — Но обычно чужие жизни меня не трогают. А бывает, мне так радостно оттого, что удается избавить кого-то от боли, что я понимаю: моя работа нужна, даже если помочь получится одному лишь единственному человеку.