Переплёт - Коллинз Бриджет

— Но...

— А если книги сгорят, вместе с ними сгорю и я. Понимаешь?

Я покачал головой.

Старуха долго и пристально смотрела на меня и, кажется, хотела добавить что-то еще. Но потом ее пробрала сильная дрожь, и ей пришлось крепче ухватиться за перила. Когда дрожь прошла, она выглядела смертельно усталой.

— Не сейчас, — хрипло выдохнула она, словно в легких у нее не осталось воздуха. — Доброй ночи.

Переплетчица поднялась по лестнице и скрылась в своей спальне. В разбитое окно лил дождь, барабаня по полу, но мне было все равно.

Голова кружилась от усталости, я закрыл глаза и увидел шипящее пламя, протягивающее ко мне свои когти. Шум дождя расслоился: вода глухо разбивалась о тростниковую крышу, свистел ветер, слышались человеческие голоса. Я знал, что они мне только чудятся, но различал отдельные слова, словно все, кого я когда-либо знал, окружили дом и хором взывали ко мне. «Мне надо отдохнуть», — сказал я себе, но спать не хотелось. Больше всего на свете я не хотел оставаться сейчас в одиночестве, но выбора у меня не было.

Нужно согреться... Будь рядом мама, она бы закутала меня в одеяло, обняла бы и грела, пока я не перестану дрожать, а потом напоила бы горячим чаем с бренди, уложила в постель и посидела бы рядом. Накатила знакомая тоска по дому; я пошел в мастерскую и растопил печь. На улице еще посветлело; трещинка между тучами и горизонтом окрасилась в более светлый оттенок серого, чем остальной мир. Я не успел заметить, как наступило утро.

И вдруг осознал, что спас Середит жизнь.

Я заварил чай и выпил его. Пламя, пляшущее перед глазами, стало прогорать. Голоса стихли, дождь почти прекратился. Щелкали и потрескивали дрова в печи, пахло теплым металлом. Я сел на пол, прислонился к шкафчику и вытянул ноги перед собой. С этого ракурса и в этом свете мастерская напоминала пещеру, загадочную и тревожную; винты и рукоятки прессов превратились в причудливые скалы. Тень резака на стене напоминала лицо. Я огляделся и на секунду преисполнился сильнейшей радости из-за того, что мне удалось все это спасти: мою мастерскую, мои вещи, мой дом.

И тут я заметил, что дверь в глубине мастерской приоткрыта.

Я моргнул. Сперва я решил, что это игра света, темная тень у порога. Поставив кружку с остывшим чаем, наклонился вперед и увидел щель между дверью и косяком. Дверь была слева от печи — не та, что вела в комнату, куда Середит отводила гостей, а другая, за которой скрывалась тьма.

Я чуть не захлопнул ее. Мог бы захлопнуть и оставить закрытой, но не запертой, а потом лечь спать. Я почти так и сделал. Даже вытянул ногу, но вместо того чтобы толкнуть дверь, поддел ее и распахнул.

Пустая полка сбоку и ступени, ведущие вниз. Все это я уже видел мельком. Эта комната была совсем не похожа на другую и залитую светом, но я почувствовал тот же холод и смутное ощущение тревоги.

Я выпрямился и потянулся за лампой. Сон как рукой сняло. От нервного напряжения по спине забегали мурашки, кончики пальцев покалывало. Оставив дверь широко открытой, я стал спускаться в темноту.

Пахло сыростью. Это первое, что я заметил: густой, глинистый запах гниющих камышей. Сердце ускорило бег, и я остановился на лестнице. Для книг сырость так же опасна, как огонь; от нее морщится и плесневеет бумага, размокает клей. Запах сырости тот же, что у старости и смерти; я боялся его. Но когда я миновал последний виток спиральной лестницы, моему взору не открылось ничего необычного. Передо мной была маленькая комнатка со столом и шкафами, метлой и ведром в углу; свет лампы выхватил сундук с ярлыком писчебумажной лавки. Я чуть не рассмеялся. Обширный чулан, только и всего. В дальнюю стену — хотя не такая уж она и дальняя, всего в паре шагов от меня, — была вмурована круглая бронзовая табличка, похожая на массивное колесо, но в то же время изящная, украшенная резьбой. Вдоль других стен до самого потолка громоздились сундуки и коробки. В комнате было сухо, как наверху; видимо, запах сырости мне почудился.

Мне показалось, что моих ушей коснулся звук, и я повернул голову. Но в подвале царила полная тишина: сквозь плотный слой земли не проникал даже шум дождя.

Поставив лампу, я огляделся. На пирамиде коробок стоял ящик со сломанными инструментами, ждущими, чтобы их починили или отправили в утиль, там же были стеклянные пузырьки с темной жидкостью — то ли краской, то ли бычьей желчью для мраморирования бумаги., я чуть не споткнулся о ведра с песком. На столе лежал сверток в мешковине и инструменты. Таких инструментов я никогда не видел:

тонкие, изящные, с мелкими зазубренными краями — точь вточь рыбья пасть. Я приблизил лампу. Рядом со свертком лежало что-то еще, накрытое тканью. Так вот где работает Середит, пока я тружусь в мастерской наверху.

Я потянулся и развернул сверток бережно, точно внутри было что-то живое. Там оказался аккуратно сшитый книжный блок с форзацами из плотной темной бумаги, прошитой белой нитью. На темном фоне нить казалась корнями, выступающими из-под земли. По пальцам разлилось тепло. Книга! Первая книга, которую я увидел с тех пор, как попал сюда, с тех пор, как был ребенком и узнал, что книги запрещены. Взяв блок в руки, я ощутил успокоение, будто что-то в глубине моей души возрадовалось, как встрече со старым другом.

Я наклонил голову и вдохнул запах бумаги... и, пересилив себя, положил блок на место — мне терпелось поглядеть, что лежит на столе рядом, накрытое тканью. Я приподнял ткань. Под ней оказалась обложка, над которой работала Середит. И прежде чем я понял, что на ней изображено, она показалась мне прекрасной.

Фон был из черного бархата, такого мягкого и матового, что он поглощал все блики света и темнел на столе прямоугольной черной дырой. Инкрустация в свете лампы тускло мерцала и отливала бледным золотом; казалось, она сделана из слоновой кости.

Кости. Скелет со скругленным позвоночником и позвонками-жемчужинками; бледные веточки рук и ног и крошечные пальчики-щепки. Череп, выпуклый, как гриб, и неестественно крупный. Скелет был меньше моей ладони. Тонкие и хрупкие птичьи косточки.

Но это была не птица, а младенец.

— He трожь.

Середит вошла бесшумно, но я почему-то не удивился, услышав ее голос: внутренний наблюдатель в глубине моего существа, дальний и отстраненный, почувствовал, что она здесь. Я не знал, сколько простоял над столом. Лишь сделав шаг в сторону — осторожно, словно боялся разбудить нечто спавшее в комнате, — я ощутил онемение в стопах и понял, что времени прошло немало.

«— Я не стал бы ничего трогать», — сказал я в свое оправдание.

— Эмметт...

Фитиль масляной лампы давно пора укоротить: тени на стенах плясали и корчились. Кости на ложе из черного бархата словно светились изнутри. Мне вдруг почудилось, что скелет зашевелился, но, когда пламя успокоилось, я понял, что это всего лишь наваждение.

— Это обложка, Эмметт, — проговорила Середит. — Перламутр.

— Значит, кости не настоящие... — Фраза прозвучала как насмешка. Так вышло против моей воли, но я обрадовался, сильно обрадовался, обнаружив, что могу владеть собой. — Нет, — тихо ответила она, — не настоящие. Я так долго разглядывал перламутровую инкрустацию, что у меня заслезились глаза, Середит не мешала мне. Наконец я накрыл обложку тряпицей, но продолжал стоять, уставившись на грубую коричневую мешковину. Сквозь прорехи в нитях проглядывал гладкий край бедренной кости, блестящий изгиб черепа, крошечная, идеальная фаланга.

Я представил, как Середит работала над переплетом, как вырезала из перламутра миниатюрные косточки. Закрыв глаза, я услышал мертвенную тишину вокруг, только кровь стучала в висках.

— Расскажите... — проговорил я. — Расскажите, чем вы занимаетесь.

Пламя затрепетало и почти погасло.

— Ты знаешь.

— Нет.

— Если подумаешь хорошенько, поймешь, что знаешь. Я открыл было рот, чтобы возразить, но ответ застрял у меня в горле. Огонь лампы снова разгорелся, взвился к потолку и вдруг уменьшился до крохотного голубого пузырька. Тьма шагнула мне навстречу.