Станислав Гагарин - Страшный суд
В конце концов, мои пророки, с которыми я общался при ликвидации очередного антироссийского заговора, сходились в одном; необходимости сражаться со Злом, отстаивать доброе начало в человеке, настигать отвратное повсюду, какие бы обличья Зло не принимало. Собственно говоря, сие с неумолимой логикой и подтверждали события, описанные мною в романе «Вечный Жид».
Книга о Мирзе Хусейне Али, который принял впоследствии имя Баха Улла, что означает Слава Божия, попала мне в руки в то время, когда я описывал нашу борьбу с организаторами операции «Most», но в «Вечном Жиде» о ней не говорится ни слова по причине того, что я так и не удосужился раскрыть ее тогда.
Но когда появился в день рождения Владимира Ильича партайгеноссе Гитлер и начались наши с ним разговоры о существе учения, пророком которого был вождь германского народа, я решил познакомиться и с тем, что проповедовал Мирза Хусейн Али, сын государственного министра из Тегерана.
Честно признаться, я не ждал от бахаи принципиально нового. Изучив большинство мировых вероучений, давно уже понял, что культовые, обрядовые их части следует числить по разряду этнографии и сохранить исключительно в познавательных целях как историческое наследство. Может быть, для невежественной части населения неразвитых стран, у которых Духовный мир не отделен от религиозной сути, театрализованная внешность образует собой и существенную житейскую значимость.
Мифология в качестве питающей среды для юнговских архетипа и символа — вещь, разумеется, серьезная и может иметь далеко идущие последствия.
Опять же нравственное ядро любой религии не позволяет хомо сапиенсам перегрызть друг другу глотки. И тут без Нагорной проповеди не обойтись, хотя категорический императив Канта мог бы сработать не хуже, если бы о нем, сем императиве, талдычили людям уже с младенческой поры.
Но когда я вижу в православном храме бывших преподавателей марксизма-ленинизма и обкомовских секретарей со свечками в руках, когда недавние еще воинствующие атеисты неловко и неуклюже, деревянным движением осеняют себя сложенными в кощунственный кукиш пальцами, не знаю — плакать ли мне или смеяться…
Призывы Баха Уллы к объединению всех религий с тем, чтобы узы любви и единства между сынами человеческими восторжествовали, и рознь религиозная перестала существовать, были мне по душе. Но будучи атеистом, я был врагом пресловутого экуменизма, отстаивал приоритет православной церкви. И при этом категорически возражал против уничтожения различий между национальностями. С последствиями такого уничтожения мы уже знакомы по собственной истории.
Правда, уничтожалось русское своеобразие русской нации, проводилась политика старшего брата, по которой младшие получали карт-бланш на высасывание жизненных соков России, будто вурдалаки питались русской кровью, истерично и беспардонно требовали от бывшей якобы «тюрьмы народов» дотаций, сырья, энергии, рабочей силы, мозгов, преобразивших окраины Российской Державы.
Сама же Матушка Русь, пресловутый Иванушка-братан, а точнее — Иванушка-дурачок, безропотно тащили на себе ярмо интернационализма, а едва иваны поднимали склоненную под ярмом голову и с недоумением спрашивали: за что и доколе? — их тут же припечатывали тяжеловесным ярлыком — великорусские, мол, шовинисты!
Воспитанный в духе дружбы народов, на бытовом уровне я всегда по-братски относился к представителю Прибалтики или Средней Азии, когда встречал его на Урале, в Москве, на Дальнем Востоке, старался выделить его собственным участием, оказать больше содействия, нежели родным соотечественникам, понимая, что он оказался на чужбине, оторван от отечества, нуждается в особой опеке.
И эти люди платили мне тем же, когда возникал в Литве и Латвии, Киргизии и Дагестане, в Молдавии или Грузии. По крайней мере, мне казалось, что они искренни в попытках порадеть мне гостеприимством… Теперь я ни в чем не уверен.
Однажды я сказал Гитлеру о том, что в его национальной идеологии не было места интернационализму, но теперь я не знаю — хорошо это или плохо.
— Когда великий народ подвергается многолетнему унижению со стороны тех, кого он кормит и защищает, это не просто плохо — это безнравственно и гнусно, кощунственно по отношению к широкой и доброй душе этого народа, отвратительно и аморально, — сказал фюрер.
— Это наш, российский случай, с ним мы как будто бы разобрались, — грустно улыбнувшись, проговорил Станислав Гагарин. — Надеюсь, больше нам лапшу на уши не повесят, даже если это будут импортные спагетти.
Но как быть с Германией времен, веймарской демократии и вашего прихода к власти?
— Конечно, были у нас и национальные перехлесты, — усмехнулся Гитлер, — и свое за эти перехлесты я уже получил… Но по большому счету мы никогда не шли на поводу у расовой теории, арийская идея не застилала нам глаза, когда речь заходила о конкретной политике, решались практические задачи.
Тут я вспомнил о том, что Гитлер воевал с безукоризненными арийцами Британских островов, англо-саксами Соединенных Штатов, оккупировал Данию и Норвегию, населенные потомками викингов, и дружил с якобы выморочным племенем Аппенинского полуострова, вовсе не арийцем Франко и уже совсем желтыми в расовом отношении самураями Тихого океана.
Вспомнились мне и встречи с ветеранами вермахта в Германии, когда я специально приехал туда, чтобы проверить себя: такими были немцы в сорок втором году, какими описал их в романе «Мясной Бор», или иными.
Немцы оказались именно такими, и тогда я окончательно понял, что и мы, и гансы оказались болванами, которых третья сила столкнула лбами в кровавой грандиозной заварушке.
— Вы правы, Папа Стив, — вздохнул, прочитав мои мысли, Адольф Алоисович. — Именно третью силу пытались одолеть и ваш покорный, раскаявшийся на Том Свете, слуга, и друг мой Иосиф Сталин. Какая жалость, что мы не сумели с ним объединиться! Нас постоянно ссорили и обстоятельства, и агенты ломехузов, и партийные условности, которых мы, генсеки, не сумели, увы, преодолеть.
Раздоры, раздоры, раздоры… Религиозные, политические, национальные! Разве не пытался я их преодолеть!? Но в униженной национальной Германии крайне необходимо было вернуть немцам их гордость…
— Кто вернет прежнюю гордость русским? — обращаясь в пространство, спросил я.
— Во всяком случае не новый Баха Улла, учением которого вы так заинтересовались, — усмехнулся фюрер. — Мирза Хусейн Али мечтал превратить мир в единую семью… Красивая утопия, дружище! Вспомните хотя бы собственный опыт… Вы не сумели сплотить в семью даже карликовую фирму при Литературном фонде…
«Пусть не тот гордится, кто любит свою страну, но будет славен тот, кто любит весь род человеческий», — говорит пророк бахаистов.
Сейчас вам, русским, это не подходит. Возлюбите вы тех, кто затеял перестройку, тех, кто безнаказанно грабит Россию, тех, чья предательская по отношению к народу политика привела уже к сокращению численности русских людей, и от вас, как от наивных и одемокраченных козлов, останутся ножки да рожки.
Хотите совет? Немедленно изымите из ваших душ чувство интернационализма! Думайте только о себе, о русских, с собственных национальных интересах… О гуманитарной помощи в рамках благотворительности в пользу неблагодарных младших братьев вспомните лишь тогда, когда разбогатеете сами.
Разумный эгоизм — вот что!
Заметив на лице моем неуверенную улыбку, Адольф Алоисович безнадежно махнул.
— Знаю вас, русских… В минуту негодования по поводу незаслуженных оскорблений ваших соотечественников на Кавказе, в Казахстане или в какой-нибудь занюханной Риге и ныне чухонском Ревеле, вы можете скрипнуть зубами и сказать: «Отвалите от нас навсегда!» Но уже завтра отойдете душой и погоните в Ближнее Зарубежье эшелоны с хлебом Саратова, нефтью Тюмени и стальным прокатом из Нижнего Тагила.
Неисправимые добряки и оптимисты! Но может быть именно за это вас, русских, любят Зодчие Мира и трезвая, пусть и меньшая, часть человечества.
Завершая разговор о Баха Улле, Гитлер сказал:
— У каждого пророка есть собственная, отличная от других миссия, присущий только ему образ. И все они вместе олицетворяют тождество учения о Добре, с ними появлялись они в мире по воле Великого Зодчего.
Учения и творения, с которыми приходят к людям посланники, различны и ограничены человеческими возможностями. Ни Будда, ни Иисус, ни Иосиф Сталин, ни я, наконец, фюрер партии, народа и государства, не были сверхсуществами. Но каждому из нас были даны присущий нам образ, особая миссия, надлежащее откровение и определенные границы.
