Попова Александровна - Пастырь добрый

— Шерц! — рявкнул тот в полный голос и, отвернувшись, повторил — уже тихо и сдавленно: — Шерц был там со мной.

— Шерц? Он еще жив?

Ланц скосился на сослуживца, нахмурясь, и уточнил негромко:

— Еще кто-то, кого ты знаешь?

— Н-да, — криво усмехнулся Курт, потирая затылок, — еще как знаю. В день моего ареста это Шерц отпихнул меня от двери, убегая, из-за чего я замешкался и оказался последним. И проснувшийся хозяин лавки хватил меня горшком по голове. Еще один, кого стоит благодарить за то, что я оказался, в конце концов, в академии…

— Почему «Шерц»?

— Потому что болван, — неприязненно поморщился он. — Недотепа и тупица, но при этом невозможно удачлив в своем деле. Словом, Божья шутка[18]… Финк, неужто он с тобой?

— Он стоящий резчик, — пожал плечами тот, и Ланц снова непонимающе нахмурился.

— Кошельки, — пояснил Курт. — Умелец сможет срезать и вынуть даже тот, что завернут под ремень. У меня это всегда выходило скверно.

— Скверно — не то слово, — хмыкнул Финк и осекся, уткнувшись взглядом в Ланца.

— Еще кто-то из наших в живых остался? — отозвавшись на комплимент бывшего приятеля усмешкой, спросил Курт; тот качнул головой.

— Нет. Я, Шерц… ну, и ты.

— «Из наших», — передразнил его Ланц, когда понурого Финка стража увела обратно в камеру. — Полагаешь, тебе это поможет? Абориген, longi temporis usura[19] в случае твоего знакомства с этими людьми делает это знакомство почитай не бывшим вовсе. Знаешь, как говорят в таких случаях? «Perdudumet falsum[20]».

— Придется выжимать maximum из того, что есть, — пожал плечами он. — Выбора у меня нет, ведь так?

— А тебя все это забавляет, да? — усмехнулся Ланц, кивнув на закрытую дверь, за которой скрылся Финк; он отозвался столь же невеселой усмешкой.

— Начало всего этого меня не слишком веселит — я бы предпочел, чтоб этого дела не бывало вовсе, однако — да, признаюсь, при всем том, что завершение каждого моего расследования ставит меня на край могилы… Нескольких месяцев спокойной жизни для меня вполне довольно, дабы соскучиться, и от этой тихой жизни я начинаю уставать. Начинает казаться, что extremum моих дознаний — самое интересное, что бывало в жизни.

— Экстремальщик хренов… — почти с непритворной злостью заключил тот. — «Requiescit in extremum»[21] — я напишу это на твоей могиле через три дня. Если найду тело.

Глава 4

В отличие от сослуживцев и майстера обер-инквизитора, Курт опасался не собственной гибели в кварталах, принадлежащих местным преступникам: как было сказано начальнику, он был убежден, что на инквизитора никто из них поднять руку не отважится — в подобных местах обитали сорвиголовы, однако же не самоубийцы и не глупцы. Если же следователь Конгрегации, направившийся в их владения, внезапно бесследно сгинет либо обнаружится где-либо бездыханным, столь удобному соглашению с любыми властями настанет конец, и чтобы понять это, не следовало быть гением; в этом случае столь гипотетически существующая в упоминаниях облава станет реальностью, причем жестокой, ибо проводиться будет не магистратскими солдатами, а Инквизицией лично. Что же приключится с теми, кто в результате ее окажется под арестом по обвинению в убийстве следователя, знали все, знали с детальностями и красочными подробностями — здесь Керн говорил правду, агенты Конгрегации на пересуды на эту тему не скупились.

Главная неприятность заключалась в том, что у жителей этих подвалов и домов оставалась полная свобода в возможности отослать своего гостя по адресу весьма конкретному и неприличному, и если Курт чем и рисковал, так это потерей репутации и опасностью убраться из вышеупомянутых кварталов несолоно хлебавши, поджав хвост и — без каких-либо сведений или хоть намека на них, ибо Керн был прав в одном: его опыт общения с подобными личностями имел место давным-давно и почти не имел особенной значимости. Если доброго отношения приятелей Финка не снищет его готовность использовать служебное положение во благо былой дружбы, то более предъявить ему будет нечего.

Скрываться, пытаясь не выделиться из массы тех, с кем намеревался общаться этим вечером, Курт не стал — persona[22] его после событий этого лета и впрямь была известна многим, если не всем в городе, и пробраться по старым кварталам до полуподвала «Кревинкеля» непримеченным нечего было и надеяться. Переодеваться, дабы не вызывать неприязни внешним видом, отличным от обитателей тех мест, он тоже не стал — как и все не слишком обеспеченные средствами люди, он исповедовал в одежде принцип универсальности, и его куртка, в коей он пребывал круглый год, и без того не отличалась вычурностью, будучи приличной ровно настолько, чтобы в ней не совестно было появляться на улицах Кельна, и практичной настолько, чтобы в ней же можно было в любой момент сорваться в сколь угодно долгую дорогу с ночевками под открытым небом и прыжками по оврагам и кустам; и повышение в ранге два месяца назад на его финансовые привычки повлияло слабо. Единственное изменение, которое он произвел в своей наружности уже непосредственно перед тем, как вступить в старую часть города — это снял и сунул за отворот куртки перчатки, которые носил едва ли не круглые сутки, снимая их лишь в своем жилище, где некому было коситься на покрытые плотными шрамами ожогов запястья и кисти: там, куда он направлялся сейчас, именно на стягивающую руки черную скрипучую кожу и стали бы смотреть искоса, воспринимая как нечто обыденное собственно рубцы, шрамы, порезы, раны на любых частях тела, а то и отсутствие оных частей как таковых вовсе.

Дожидаться темноты, как то предполагали его сослуживцы, Курт тоже не стал: вопреки принятому мнению, жизнь в тех кварталах не начинала кипеть именно с приходом ночи — с приходом ночи время наступало рабочее, и большинство обитателей обретались либо на улицах Кельна, либо в лавках и домах спящих горожан. Их утро наступало ближе к сумеркам, трудовой день приходился на поздний вечер, и именно несколько часов перед закатом и были тем отрезком времени, когда их можно было застать за относительной праздностью, что он и намеревался попытаться сделать.

Его решимость и inflammatio animi[23] в начальственном присутствии были, по чести сказать, несколько напускными, и теперь, вступая в лабиринты полупустых кварталов, Курт ощущал неуверенность и даже некоторую потерянность, тщательно скрываемую за маской безразличия, удержать каковую на лице требовало немалых усилий. Во избежание недоразумений Знак висел на груди открыто, демонстрируя миру легко и всяким узнаваемое изображение, однако он так до сих пор и не смог решить, не было ли это сделано напрасно. С одной стороны, попытка упрятать его поглубже под рубашку выглядела бы стремлением безуспешно и не слишком ловко скрыть свою должность, но с другой — не смотрелось ли столь открытое его ношение откровенным вызовом?..

Тот факт, что в этих местах майстера инквизитора не ждали, обнаружился тотчас и, строго говоря, нимало его не удивил; первый же увиденный им в одном из переулков смурый тип не шарахнулся в сторону лишь, кажется, оттого, что слишком ошалел от неожиданности и необычности подобной встречи, и Курт, уходя, ощущал на затылке неприятный, острый взгляд. Сам он на типа даже не взглянул, пройдя мимо, не замедлив и не ускорив шага и предчувствуя, что уже через минуту ему на глаза попадется не один и даже не двое местных — непостижимым образом весть о его появлении здесь разнесется быстрее ветра. В том, что сей dedecum domicilium [24] вышлет ему навстречу своих делегатов с указанием справиться о цели его визита, Курт также не сомневался и, как выяснилось довольно скоро, не ошибся: предполагаемая делегация возникла на его пути внезапно, просочившись, казалось, сквозь многочисленные щели в домах и улицах и собравшись вокруг него на почтительном, впрочем, расстоянии. Делегацию возглавлял человек столь напоминавший всем собою и своими повадками томящегося в Друденхаусе Финка, а также и каждого из собравшихся подле него, что невольно подумалось — не предрасположены ли люди подобного физического склада и черт лица вообще к правонарушениям?..

— День добрый, — поприветствовал его Финк-второй, окидывая гостя взглядом, ничего хорошего не сулящим и вовсе не приветливым.

Вынужденно остановившись, дабы не лезть прямиком на стоящих впереди, Курт мысленно дал отмашку себе самому, отмечая начало своей кампании, и отозвался — негромко и не глядя на тех, что, не скрываясь, маячили у него за спиною:

— И тебе того же.

— Настоящий? — в том же наигранном, карикатурно дружелюбном тоне поинтересовался обитатель, кивнув на висящий поверх куртки медальон на стальной цепочке, и Курт позволил себе улыбнуться.