Сергей Лапшин - Победить смертью храбрых. Мы не рабы!
Но в таком случае, – Книппель вежливо улыбнулся мне, – вас, юноша, мне пришлось бы искать в недрах Эйзенбурга, что, признаться, было бы обременительно.
Есть такое выражение – «шах и мат». Я испытал нечто схожее. Вся наша позиция «сверху», уверенный диктат собственных условий строились на уверенности, что мы предлагаем, а Книппель принимает. В итоге же, по его словам, выходило, что никакого сюрприза с нашей стороны нет и быть не может и ему заранее все было известно.
– Буду с вами откровенен, – продолжил немец, – у меня есть протоколы допроса юноши. И меня, уважаемые командиры, интересует именно он. В отличие от дуболомов Штайнера я не склонен считать мальчишку потенциальным пациентом психбольницы. Вы же со своими людьми – весьма грозная сила, в этом я мог убедиться на собственном опыте. Однако ваш отряд будет являться в первую очередь приятным дополнением к молодому человеку. Уж не обессудьте.
Да уж. Инициативу я окончательно утратил. Что ответить немцу, как сбить его с уверенной, железобетонной позиции, я не знал. И, что самое важное, смысла возражать Книппелю в принципе не было!
Признавая свое замешательство, посмотрел на Терехова и Свиридова. У обоих были сосредоточенные лица людей, внимательно воспринимающих информацию. Однако ни один не решился прийти мне на помощь и вставить хоть словечко.
– Рад, что вы меня понимаете. Первоначально я планирую оставить месторождение, находящееся здесь, в Шванендорфе, под вашей охраной. Оружием, как я полагаю, вы уже обеспечены в полном объеме. – Книппель улыбнулся. Выдержал небольшую паузу и продолжил, обращаясь непосредственно ко мне: – Месторождение находится непосредственно в деревне, верно?
Я кивнул.
– Тогда мои выводы правильны. Вы как подразделение, подчиненное мне, остаетесь на охране. Некоторое время спустя, не больше чем через неделю, сюда прибудут специалисты, которые и займутся разработкой пластов. Впоследствии, как я думаю, вам придется охранять все, что здесь окажется, – шахту, бараки, население. Без работы не останетесь.
Книппель разговорился. Было видно, что ему собственная речь доставляет неимоверное удовольствие. У него даже глаза засверкали. Между тем, самоутверждаясь, немец вполне закономерно терял влияние на аудиторию. Повествование о собственной прозорливости лучше приберечь для лакеев и рабов. Мы не были ни теми, ни другими.
– Лебеди, – прервал похвальбу немца Терехов.
– Что? – непонимающе уставился на капитана Книппель.
– Место, где мы находимся, называется Лебеди.
– Это что-то меняет? – Книппель свел брови на переносице. Ему действительно было невдомек, о чем идет речь.
– Ничего, – качнул головой Терехов – Все принимается. Но эта деревня называется Лебеди.
Помедлив, Книппель пожал плечами:
– Хорошо. Пусть так. Это все ваши условия? – Нетрудно было заметить, что немец позволил себе легкую улыбку.
– У меня друг остался там, – торопливо добавил я, – в Эйзенбурге вашем, в госпитале. Его надо забрать оттуда и к нам перевезти. Он тоже… – Запнулся на мгновение: – В общем, он тоже из будущего. И это обязательно. Что хотите делайте, но я без него вам ни слова не скажу.
Об этом я не разговаривал с Тереховым. Да и вообще разговор с капитаном был у меня один, и достаточно короткий. Итогами его недовольны остались мы оба. Так что условие я выдвигал сейчас на свой страх и риск.
Терехов на то, что я сказал, никак не отреагировал. Свиридов скользнул по мне любопытным и, как показалось мне, одобрительным взглядом. Ну а Книппель, услышав про еще одного «человека из будущего», явно не удивился. Впрочем, понятное дело – если он умудрился добыть протоколы моих допросов, то и показания Бона у него также должны быть. Взяв паузу на короткое обдумывание, через несколько секунд он довольно решительно ответил:
– Хорошо. Я посмотрю, что можно будет сделать.
– Алексей. Клыков Алексей. – Здоровяк, с которым я недавно свел знакомство, открыто, широко мне улыбнулся во все тридцать два и протянул громадную, как лопата, ладонь.
Я назвался и ответно протянул руку, ощутив немедленно крепкое мужское рукопожатие.
Клыков, удовлетворенно хмыкнув, подмигнул мне и тут же придал себе официальный вид:
– Дело такое – товарищ капитан приказал стеречь тебя и глаз с тебя не спускать. Поскольку, выходит, ты у нас главное сокровище. Чуть что случится, отвечаю за тебя головой. Усек?
– Усек, – кивнул я, удивляясь столь странному описанию функций охранника. Что уж тут, давайте начистоту, – особо мне никто не верил, и по деревне, похоже, передвигаться мне придется под чьим-либо надзором.
– И еще, парень, так тебе скажу – работы у нас край непочатый. Хоть ты и золотник дорогой, однако потрудиться придется. Ты сам-то как, к работе привычный?
Я снова кивнул, не рискуя разочаровывать гиганта. Работа, она ведь разная бывает. В чем-то я спец, в чем-то не очень, а вот к труду руками я совершенно не приспособлен.
– Без обид, конечно, но держаться тебе рядом со мной надо будет постоянно, договорились?
– Заметано, – в третий раз кивнул я.
– Ну и отлично. Тогда сейчас – перекус, а потом, пока время свободное, поучишь меня. Обещал, помнишь?
– Помню.
Обед предполагался на свежем воздухе. Коллективный. Под сенью каких-то фруктовых деревьев, в которых я разбираюсь слабо.
Тут были несколько столов, составленных вплотную, лавки и стулья. Судя по тому, что за этими столами уже расселись несколько человек, подошли мы вовремя.
– Сюда давай, – показал мне место Клыков, и я опустился на стул, чувствуя себя не совсем уверенно. Мне в принципе непросто сойтись с человеком, а тут – целая группа, да и… ну, в общем, понятно. Разные мы совершенно.
Между тем то ли чувствуя мою скованность, то ли по иной какой причине бойцы прекратили разговоры. Стараясь стать незаметным, я опустил глаза, делая вид, что чрезвычайно заинтересован простецкой ложкой и глубокой тарелкой.
– Андрей Симаков. – Вскинув голову, я увидел, что один из бойцов, постарше меня с виду, привстал со своего места, перегнулся через стол, подавая руку. Я поднялся со стула и пожал протянутую ладонь, ответно представляясь. Это будто бы сбило напряжение. Обмен рукопожатиями, имена, короткие емкие фразы. Мол, здорово ты его вчера. Ага…Здорово. Я кивал, улыбался в ответ, называл свое имя, пожимал плечами в притворном смущении. И думал о другом. О том, что здороваюсь сейчас с парнями, которые давным-давно легли в сырую землю. В сорок третьем. Почти семьдесят лет назад.
Глупо, конечно. Я и сам – покойник. Вот только о себе так думать не получается, а о них – пожалуйста. Я никак не мог отделаться от этого странного чувства, что никак не покидало меня. Ответ на немудреную шутку, и тут же щелкает в голове – мертвый. Он мертвый за чертову уйму лет до меня.
Это – как иконы оживают. Все то, что ты привык чтить на расстоянии, – ежегодный парад, Родина-мать, Поклонная гора, «вам, павшим в боях за Родину…». Вот они, передо мной сидят. Молодые, здоровые парни, что улыбками и простецкими разговорами стараются разогнать мое стеснение.
И нам поговорить вроде бы есть о чем. Я бы с удовольствием послушал их фронтовые байки и рассказы. А они? Как они воспримут то, что я рано или поздно обязан буду рассказать им?
Эта тактичность их, она ведь до времени. Сейчас начнем трескать что нам там принесут, борщ, щи, не знаю. И кто-нибудь под горячее возьмет и спросит меня, мол, как там, в светлом будущем? Построили коммунизм-то, потомки? И глянет так, вроде бы и не значит для него ничего вопрос и не сомневается в ответе, а вот в глазах я нешуточное ожидание прочту. Тщательно скрываемое опасение, что все они, весь их взвод полег зазря.
Что же мне делать?
Черт побери, как же глупо это все! Меня надо было в камеру какую-то спрятать, запереть ото всех, кормить раз в день, и чтобы я потихоньку сведения свои ценные выкладывал. Куда ты влез, капитан, с доверчивостью своей?! На хрена отпустил, с бойцами своими есть послал, сам толком не допросив? Тебе ведь страшно стало и противно от моего общества лишь после того, как я про полтора года войны сказал. А что бы почувствовал ты, узнав, как мы распорядились плодами победы, как мы живем?!
– Я пойду. Нездоровится что-то, и есть не хочу. Извините. – Я торопливо поднялся под удивленными взглядами бойцов, отошел от стола и застыл, чуть ли не хлопнув себя по лбу. Обернулся к Клыкову и, чувствуя, как губы растягивает жалкая и заискивающая улыбка, проговорил:
– Можно, я тут где-нибудь на лавке посижу. Никуда не уйду. Точно. Обещаю.
Клыков, переглянувшись с остальными, ровно так же не понимающими ничего, ответил:
– Ты не дури, парень. Чего едой-то брезгуешь? Или с нами сидеть не желаешь?
– Нет-нет, – торопливо, искренне боясь, то бойцы обидятся, зачастил я, – живот скрутило. Не хочу есть. Плохо мне. Плохо, блин, понимаете? – выкрикнул.
