Андрей Лазарчук - Транквилиум
(Мятеж выдохся. Четыре сотни матросов с затонувшего под утро крейсера, до тысячи мастеровых, которых уже несколько месяцев старательно распаляли бредуны, и неизвестное количество всяческого отребья, всегда присутствующего в портовых городах, бандитов, выпущенных из тюрем в первый час десанта, и самих бредунов, ставших из агитаторов весьма грамотными командирами, – все они, казалось, являют собой грозную силу… Но ополченцы так и не сдали комендатуру порта, отбивая приступ за приступом, и в мэрию мятежники ворвались, но закрепиться там не смогли. Ближе к утру полковник Вильямс счел возможным снять часть сил с обороны этих позиций и небольшим, но быстро растущим отрядом совершил стремительный рейд по правобережной части города, не столько уничтожая, сколько рассеивая и деморализуя мятежников. А утром вдруг оказалось, что силы мятежников рассечены: нижний мост находится под прицельным огнем из окон мэрии, а верхний – захвачен ополченцами! Командиры мятежников попытались организовать штурм верхнего моста – ясно, что там засела лишь жалкая кучка стрелков, – но уже началось повальное дезертирство. Каждый спасался как мог. К девяти часам лишь на левобережье остались организованные силы мятежников – группа примерно в три сотни человек, в основном мастеровых с текстильных мануфактур «Фицрой и Смитсон». При них же была команда канониров с крейсера, сумевшая на плотах вывезти два легких баковых орудия – правда, без пороха и ядер. Обиженные этим обстоятельством, канониры ни в какие схватки не вступали, сидели при своих пушках и к вечеру сдались морской пехоте с подошедшего «Стерлинга». Мастеровые же приняли бой, полчаса удерживали кладбище, потеряли немало народу, потом частью сдались, а частью ушли в горы со своим командиром Феликсом Елейном. Впрочем, это будет еще только вечером…)
На северном конце моста, на правом берегу, вспыхнула бешеная пальба, продолжалась минуту – и угасла. И тогда «южные» дружно вскочили и побежали. Глеб и трое волонтеров, находившиеся в перестрелке с ними, выпустили вдогон полтора десятка пуль, не особенно целясь – так, для обозначения морального превосходства. Но все же в кого-то попали – двое потащили третьего.
– Эй, хватит пулять! – грохнул Эразмус. – Не слышно из-за вас!
– Не стрелять! – сорванным голосом подтвердил Дабби.
– Повторите, кто вы! – уже в другую сторону прокричал Эразмус.
– …он городского ополчения! Полковник Вильяме!
– Вильямс? – шевельнулся Глеб.
– Чем докажете? – Эразмус.
– …ого дьявола? Не видно?..
Глеб встал и обернулся. Отсюда ничего нельзя было разглядеть. Он пролез под потертой, прошлого, наверное, века, почтовой каретой и вынырнул как раз в ногах у Дабби.
– Господин лейтенант, позвольте… Я знаком с полковником Вильямсом.
Дабби задумчиво посмотрел на него. Ничего не сказал, лишь кивнул. Элмер подал Глебу бинокль. Одно стекло у бинокля треснуло, и Глеб никак не мог к этому приспособиться, пока не догадался и не закрыл ненужный глаз.
Да, человек в мундире ополченческого офицера был тот самый, с которым он разговаривал вчера утром в комендатуре…
– Это полковник, – сказал Глеб, возвращая бинокль Элмеру.
– Слава Всевышнему, – тихо сказал Дабби.
– Ура… – прошептал кто-то сзади.
И вдруг – прорвало.
– Уррррааааа!!!
Волонтеры вскочили на ноги, размахивая винтовками, кто-то влез на повозку, потрясая кулаками, кто-то подбросил шляпу… Дабби, держа на отлете поврежденную руку, здоровой обнял Глеба за плечо:
– Ну, парень…
Глеб посмотрел на него. По лицу Дабби катились слезы. И тогда только Глеб понял, что плачет сам.
4
– Вот тут мы их и оставили, – сам себе сказал Глеб, непроизвольно выделяя последнее слово, и Дабби принял это на свой счет, но промолчал. – Да, тут… – он поднял руку и качнул размочаленный конец веревки.
– Осмотрите все, – велел Дабби. Голоса у него уже не было, и команды он отдавал шепотом. – Стреляные гильзы, следы…
Волонтеры, семь человек, отпущенные полковником на поиски пропавших, разбрелись устало по сторонам, вглядываясь в траву под ногами и вряд ли различая там что-нибудь. Глеб уже давил пальцами на глаза – до синих пятен, до чужого света – почти без пользы. Помогало на несколько минут. И вновь начинались рябь и обманы. Вот спина Элмера. Вот ее нету…
– Ох, черт! – глухо, как из-под земли.
– Ты где? Элмер, ты куда?..
– Тут яма, я ногу… Эй, помогите кто-нибудь!
– Ты где? Я тебя не вижу!
– Идите на голос, на голос! Эге-гей!
– Тише, что вы…
– Элмер провалился.
– Эл-ме-ер!
– Э-ге-гей! Я здесь, здесь, здесь!.. – это уже не Элмер, но кто? Олив!
– Оооолииив!!!
– Мы здесь, мы здесь!
И над зарослями шиповника, подпрыгивая, возникает по плечи фигурка Олив, взмахивает руками – и исчезает, взмахивает – и исчезает…
Через минуту в сборе все. Сыпятся насмешки над Элмером и над тем волонтером с библейским именем Джошуа, который был послан на поиски – оба упали в одну яму. Элмер отделался легче, у Джошуа явно перелом в голени, ему больно и дурно, но он тоже смеется вместе со всеми. Почему-то это очень смешно: оба упали в одну яму. Смеется даже женщина, укутанная в пальто Олив. Ее имя Мередит Маршаль, она владелица знаменитого салона мод «Маршаль». На лице ее еще слишком видны следы непереносимого ужаса этой ночи… но все равно она смеется. Ну и яма, надо же: оба упали именно в нее! Потом смех понемногу стихает.
– Олив?..
– Да?
– Здесь было очень страшно?
– Здесь не было страшно. И потом – с нами же был Роберт!
Роберт, ему лет шестнадцать, краснеет и только крепче обнимает свою двустволку. Может быть, теперь ему не будет так досадно, что весь бой он просидел здесь, охраняя двух женщин.
– Так что страшно здесь не было. Я боялась за вас.
– Извини, что я не остался, ты ведь понимаешь…
– Я все понимаю. Давай отойдем в сторону?.. – Она берет его под локоть и ведет куда-то, и вдруг оказывается, что вокруг никого нет. – Я очень хочу быть честной с тобой, я не хочу быть дрянью. Не влюбляйся в меня, пожалуйста. Будет только плохо нам обоим. Потому что я могу быть другом, подругой, любовницей, блядью – но я не могу быть возлюбленной. Это невозможно объяснить, поэтому просто поверь. Помнишь, что я говорила вечером? Я ведь все понимаю, ну почти все, только сделать ничего не могу… Поцелуй меня еще раз, пожалуйста.
Сон Светлане снился долгий и сумрачный. Она опять была в женской школе Уошбрук: безобразно узкие коридоры с полами, крытыми пыльным войлоком, безликие классы с рядами темно-коричневых столов и скамеек, холодные дортуары, столовая с неистребимым запахом кухонных тряпок и плесени… и при этом невозможно выйти из здания, дверей просто-напросто нет и не было никогда, и лишь раз в год из гимнастического зала можно попасть неизвестно куда, в какие-то джунгли, и там надо будет жить своим трудом, охотой, как-то еще, это называется «выпускной бал», его ждут и боятся, боятся страшно, панически, и кто-то всеми силами стремится остаться в школе, даже совершая немыслимые подлости ради этого, а другие, наоборот, стремятся вырваться и уйти, но все ушедшие так или иначе возвращаются хоть раз, чтобы родить ребенка – всегда девочку, только девочку… говорят, мужчины живут там, в джунглях, они дики и ненасытны, и матери, оставив дочерей расти и учиться, исчезают, уходят в тот мир, он притягивает их, всасывает в себя, и они все реже и реже появляются в школе, эти взрослые женщины, и перестают, наконец, появляться совсем; и вот приходит время Светланиного выпуска, они сбиваются кучкой, перепуганные девочки, а младшие классы окружают их, и рукоплещут, и смотрят с завистью, и что-то говорит мадам попечительница, герцогиня Гил, и пол вдруг исчезает из-под ног, все кричат, кричат – и оказываются на пустынном берегу, Светлана озирается: взрытая ядрами и бомбами земля, осыпающиеся ложементы, расщепленные бревна – как пальцы мертвеца… и хлопанье парусов позади… она оглядывается: три шхуны, три шхуны уходят, уходят… и нет сил кричать и взмахивать руками, свинцовая тяжесть на всем, во всем: свинцовое тело, свинцовая душа, свинцовые веки, свинцовая гиря на шее гнет и пригибает к земле, и остается лишь смотреть на землю и видеть ее: мелкие камушки, гладкие и в крапинку, темные и белые щепки, травинки, чешуйки, крошечные, будто муравьиные, скелетики и черепа… а ветер нагоняет мрак и смрад, и низко летят, кружась, жуткие лиловые тучи, и с горами на горизонте начинает твориться странное: они превращаются в шкуру чудовища, черную, бородавчатую, сально блестящую, голую, под ней перекатываются мускулы, и волна превращения набегает с чавкающим завыванием…
– Мэм! Проснитесь, мэм! – голос Люси. – Приехали.
– Что?
– Мы дома, мэм.
– Ах, да…
– Что с вами? Вы плачете?
– Разве? Нет, не плачу. Дурной сон, и все.
В доме стоял запах беды: запах чужих людей, которым плохо, запах проутюженных дожелта простыней, запах дегтя и карболки, мочи, пота, йода – и обнажившегося морского дна… Флигель и первый этаж дома заняты были под обожженных; лорда Сайруса уложили в его собственной спальне. Доктор Мак-Каран, хирург, осмотрел его, полупришедшего в себя, одобрил действия предшественника, проинструктировал сиделку и спустился вниз, распорядившись пока прокипятить инструменты для кровопускания. Появилась и захлопотала Мэй, в переднике и чепце сестры милосердия: доктор отпустил ее на час. Наперебой с Люси они рассказали, как было страшно этой ночью, когда заявилась толпа мятежников и потребовала от слуг вооружаться чем попало и идти с ними, но никто не пошел, только конюх Альберт, да и тот прибежал обратно почти сразу же и прятался до утра на чердаке, – и как хорошо, что в доме были раненые горожане, из-за этого почти никакого грабежа и не было, забрали бочонок виски и несколько окороков, а вот дом вдовы Бартлоу разграбили начисто и подожгли вдобавок, благо дождь хлестал как из ведра и слуги не сидели сложа руки… А правда, что лорд хозяин вручную от них отбивался? Правда. Если бы помощь опоздала на несколько минут… все. А тот молоденький джентльмен? Он ушел ночью в ополчение, и пока ничего не известно. А правда, что мистера Бернсайда?.. Правда. Ох, бедненький, его-то за что так вот, он всегда был такой тихий, вежливый… Мэм, миледи, да на вас лица нет, вы и на ногах-то не держитесь, сейчас постель, сейчас ванну, сейчас, сейчас…
