Роберт Силверберг - Царь Гильгамеш (сборник)

— Что же ты натворил, — спросил Акка, — что заставило царя так поступить с тобой?

Над этим я и сам много думал. Почему Думузи вдруг стал смотреть на меня, как на врага, не замечая меня все шесть или семь лет, что прошли со смерти моего отца? Или это время я не представлял совершенно никакой опасности его владычеству? Хотя я был силен и высок не по годам, я еще не был готов играть хоть сколько-нибудь значительную роль в управлении городом. Наверняка Думузи это понимал. Если по мальчишеству я когда и хвастался, что в один прекрасный день стану царем, так ведь это и было мальчишеское хвастовство, пока правление моего отца, героя Лугальбанды, было еще свежо в моей памяти. Все мечты о царской власти, которые у меня были в более поздние времена — я не отрицаю, что они у меня были, — я держал при себе.

Сидя за столом Акки, я вспомнил, что был в Уруке некто, кто посвятил немало времени предсказанию мой судьбы, и казалось, не сомневался, что мне суждено стать царем. Разве не нашептывала она о радостях, которые мы разделим, когда я приду к власти? Разве не зашла она столь далеко, что изыскала имя, под которым я буду править?

И она была совсем близко от ушей Думузи.

— Как тебе кажется, что подумает Думузи, — спросил я Акку, — если он узнает, что в мою душу вошел великий дух божественного Лугальбанды и что дух этот все время пребывает во мне?

— Так вот значит, в чем дело! — воскликнул Акка, и глаза его заблестели.

Он поднес к губам чашу с пивом, отпил из нее, и задумался.

Помолчав, он ответил, внимательно наблюдая за мной:

— Если бы дело обстояло так, или Думузи просто подумал бы, что это может быть правдой, тогда воистину ты представлял бы огромную опасность для Думузи. Он знает, что не стоит и волоса из бороды твоего отца. Он боится самого имени Лугальбанды. Но мертвый Лугальбанда ему не страшен. Он не представляет опасности для трона Думузи.

— Да, это так.

— Да, — сказал Акка, улыбаясь. — Но если станет известно, что дух великого и доблестного Лугальбанды избрал ныне своим обиталищем крепкое тело его сына и что сын уже приближается к возрасту, когда он сможет играть роль в управлении городом… Что ж, тогда это другое дело — ты становишься для Думузи опасностью, серьезной опасностью…

— Достаточно серьезной, чтобы меня убить?

Акка развел руками:

— Что гласит пословица? Что трусу львы чудятся там, где храбрец видит кошек? Я бы не боялся духа Лугальбанды, будь я на месте Думузи. Но я не Думузи, а он воспринимает мир по-другому.

Он подлил мне еще пива, отогнав жестом слугу, и сказал:

— Если и впрямь тот бог, что выбрал тебя, Лугальбанда — а я не удивлюсь, если так оно и есть, — то неумно с твоей стороны дать Думузи хоть малейший намек на это.

— Я это понимаю. Но если Думузи что-то и знает об этом, то не от меня.

— Но от кого-то он это узнал, а этот кто-то узнал это от тебя. Так ведь?

Я кивнул.

— Значит, ты разговорился с другом, который оказался недругом, и тебя предали, так?

Сквозь стиснутые зубы я выдавил из себя:

— Я же просил ее не говорить об этом никому! Правда, она не стала обещать и даже рассердилась, что я просил у нее обещание.

— Значит это ОНА.

Я покраснел:

— Я тебе рассказываю больше, чем собирался.

Он накрыл мою руку ладонью.

— Ах, мальчик! Ты не рассказываешь мне ничего нового. Но здесь ты в безопасности. Ты под моей защитой и в безопасности. Все позади, выпей-ка еще пива. Посмотри, какое оно! Ячмень, из которого готовят это пиво, оставляют специально только для царя. Пей, парень! Пей!

Я пил еще и еще. Разум мой оставался ясным, ибо гнев не давал мне опьянеть. Она побежала к Думузи, думал я, когда выведала обо мне все, вовсе не задумываясь, что подвергает меня смертельной опасности. Или это было так задумано предать меня? Но почему? Может это просто преступное легкомыслие? А может она следовала слишком сложному расчету, которого я пока не мог понять? Я понимал, что она явно была тем человеком, который организовал мое изгнание, выдав мою тайну именно тому человеку, которому она больше всего грозила. Во мне поднялась волна такой ярости, что окажись она рядом, я бы прикончил ее на месте — богиня она или нет.

Мы с Аккой засиделись до поздней ночи. Он рассказывал мне о своих сражениях с Лугальбандой, о том дне, когда они сошлись в поединке под стенами Киша и, сражаясь до заката солнца, ни один из них не смог победить другого. Он всегда относился к моему отцу с величайшим уважением, сказал он, даже когда они поклялись враждовать до смерти. Потом он приказал открыть еще сосуд пива — я был потрясен, сколько он пьет, ничего удивительного, что на костях у него столько жира, — и чем больше он пьянел от пива, тем пространнее становились его истории, за которыми невозможно было уследить. Он стал рассказывать о сражениях между его отцом Энмебарагеси и моим дедом Энмеркаром, о войнах, которые велись, когда он был мальчиком, а потом забрался в такие дремучие дебри легенд, где упоминались цари, имена которых я никогда не слышал. Он становился все пьянее и сонливее, а я все больше трезвел. Но я чувствовал, что он не так пьян, как хочет казаться, и все время исподволь следит за мной с пристальным вниманием: я не забыл, что этот человек был царем Киша, великим правителем великого города, выживший в сотнях сражений, хитрый и мудрый правитель.

Он выделил мне по дворце анфиладу покоев, подавляющих роскошью, посылал мне столько наложниц, сколько я мог пожелать, а потом дал мне жену. Звали ее Ама-суккуль. Она была дочерью Акки и одной из его прислужниц. Ей было тринадцать лет и она была девственна. Когда он мне ее предложил, я не знал, что ответить, так как не был уверен, что прилично брать жену в чужом городе, мне казалось, что мне надо хотя бы получить согласие моей матери Нинсун. Но Акка был глубоко уверен, что принц, долгое время гостящий в Кише, не должен оставаться без жены. Нетрудно было понять, что, отказавшись, я глубоко оскорблю его чувство гостеприимства и его чувства к дочери. Брак в Кише, рассуждал я, не может считаться действительным в моем родном городе, если когда-нибудь я пожелаю от него освободиться. Так взял я мою первую жену. Ама-суккуль была веселой девушкой с округлой грудью и славной улыбкой. Она была неразговорчива, за все время нашего брака она никогда не заговаривала первая, если к ней не обращались. Я жалею, что мы не были ближе друг другу. Но боги, увы, не послали мне счастья открывать душу женщине в браке. Все жены, которые у меня были, все они были мне чужими.

Я знаю, почему это было так. Я осмеливаюсь говорить это здесь, хотя вы сами увидите это, по мере того, как будет развертываться повесть о моей жизни. Все это потому, что всю свою жизнь я был связан странным, неисповедимым путем с темной душой этой женщины, жрицей Инанной, которая никогда не могла быть моей женой, но она не оставила в моем сердце места ни одной другой женщине. Я любил ее, я ненавидел ее — часто то и другое одновременно — я постоянно находился в состоянии борьбы с этой женщиной, поэтому мне не довелось изведать обычной согревающей любви ни с одной другой. Это правда. Кто это говорит, что жизнь царей и героев легка и приятна?

Акка привязал меня к себе и другим образом, навязав мне вассальную клятву, которая должна была иметь силу, даже если я когда-нибудь буду правителем Урука.

— Я поклялся защищать тебя, — объяснил он, — и ты в ответ должен поклясться в своей верности мне.

У меня были сомнения, не продаю ли я с позором Урук, становясь вассалом Киша? Оставшись один, я пал на колени и просил дух Лугальбанды наставить меня на путь истинный, но не услышал в своей душе ничего, что говорило бы мне, что произносить такую клятву нельзя. В каком-то смысле мы были обязаны сохранять верность Кишу, поскольку именно в Киш была ниспослана с небес царская власть после Потопа и боги никогда не отменяли первенства Киша. Давая клятву, я как бы подтверждал существующее первенство Киша и нашу преданность, которые и ранее негласно признавались. У меня мелькнула мысль, что в общем мне безразлично то, что я признал Акку своим сюзереном, если только — стань я царем в Уруке — он не потребует, чтобы я платил ему дань или выполнял бы его приказы. В клятве об этом ничего сказано не было. Клятву я поэтому принес. Сетью Энлиля поклялся я в верности царю Киша.

Не было и разговора о том, чтобы я вернулся в Урук через несколько недель, как мне поначалу представлялось. Вскоре не заставили себя ждать посланники Думузи и мягко, но настойчиво просили Акки выдать меня. «Горько тоскуют в Уруке по сыну Лугальбанды, — говорили они. — Наш царь изголодался по его советам и ищет его сильной руки на поле сражений».

— Ах! — отвечал Акка, закатив глаза и изображая великую скорбь, — но сын Лугальбанды и мне стал сыном, и я не расстанусь с ним за все сокровища мира. Скажите Думузи, что я умру от горя, если сын Лугальбанды покинет пределы Киша столь скоро!