В. Бирюк - Прыщ
Оба радостно ржут. Вспоминаю разговоры между Акимом и Яковом. «Янычары», выросшие в дружине, называют таких как мы — «прыщами». Это от — «отпрыски». Типа: достойный отпрыск от славного древа благородного рода…
А мы их должны называть «репники». Не путать с «гопники»!
Прозвание не от репейника или репы, а от «репица» — хвостового отростка позвоночника у лошадей, например, покрытого шерстью. Типа: всегда в дерьме. Они должны обижаться.
Глава 292
Проверить? — Не буду. Моё дело — затихнуть и осмотреться. Не дают. Один из нашей семёрки, внимательно оглядев меня, спрашивает с наглой улыбкой:
— Чего, нищего на паперти раздел?
Кажется, я перестарался со своим упорством в простоте и удобстве одежды. На мне овчинный тулуп, заячья шапка, валяные сапоги. Остальные — в шубах. И крытых, и мехом наружу. Есть пара бобровых шапок, есть лисьи, сапоги изукрашенные, кушаки цветные. Дресс-код… Детка, мы не на танцульках. А пошли бы вы все…
Очередной недозревший «павиан» лезет в «предводители дворянства». Морду ему бить? Я же так не хотел отсвечивать… Вежливо почти соглашаюсь:
— Не, не раздел — поменялся.
— Оно и видно: боярский сын, а одет по-смердячему.
Окружение дружно подхихикивает. Мне — плевать. Но «лицо терять»… вредно.
— Люди говорят: встречают по одёжке. Слышал?
— Ну.
— Чего «ну»? Повстречались? Теперь давай расставаться. Бай-бай, бэби.
Какой у меня вежливый посыл получился! Американизмы роли не играют — смысл понятен по интонации.
Я отворачиваюсь от собеседника и краем глаза вижу, как уверенная улыбка на его лице сменяется растерянностью. И переходит в озлобление.
Тоска-а-а-а! Как мне это всё… остонадоело! Эти однообразные подростковые игры в «царя горы»… Самоутверждение микро-самцов, «петушиные бои»…
Я — единственный в этом мире, кто делает перл-аш, кто построил паровой молот, кто воспроизвёл блочный лук… У меня — степные ханы, немецкий масон, русская богиня смерти — в подсобниках… А какой-то прыщеватый гонористый абориген… со своим идиотским «вятшизмом»… «гармонист недоигранный»…
Так всё-таки — в морду?
Сверху, с гульбища доносится громкий рёгот парней. Дружинные отроки… К ним ещё парочка подошла, и они теперь в четыре рыла «рвут животики» над какими-то своими шутками по нашему поводу, над проявлением своего провинциально-подросткового, извините за туманность аллегории — юмора… И вот с этими… хомнутыми сапиенсами мне предстоит провести всю свою вторую жизнь?! Да ещё и рвать себя за-ради прогресса?! Для них? Чтобы вот таких — побольше выживало?!
Человечество, как же ты мне не нравишься… Хаям прав:
«Один Телец висит высоко в небесах, Другой своим хребтом поддерживает прах. А меж обоими тельцами, — поглядите, — Какое множество ослов пасет аллах!».
С крыльца скатывается Мончук:
— Давай-давай, скоренько!
Мы снова бежим трусцой за дедком в «помётном» кафтане. Я в эту часть Княжьего Городища ещё не попадал. А народу-то на княжьем дворе живёт… тысяч несколько. Понятно, почему многие княжеские резиденции, тот же Смоленск или Ростов, начиная свою историю как одиночные укреплённые усадьбы, довольно быстро разворачиваются в настоящие города.
У Смоленского князя дружина сотен в пять-шесть гридней. К ним — отроки, конюхи, мастера, кухарки, прачки… Понятно, что здесь не вся дружина: часть, наверняка, на рубежах, в других городах… Но, кроме «силовиков», здесь живёт ещё куча гражданских: писари, ярыжки, мятельники, вестовые, слуги — теремные и дворовые… и к ним снова — мастера, отроки, кухарки, прачки…
Место нашей постоянной дислокации… Факеншит! Да у нас в таких бараках… Спокойно, Ванюша. Твоё мнение по поводу как там «у вас» — здесь никому не интересно. Здесь на всё «воля господня». С примесью «воли государевой».
Довольно длинный, метров 20, низенький барак. Крыша… из того, что видно под снеговой шапкой — щепой крыта. В середине стены — дверь с крыльцом в одну ступеньку. Дверь на петлях. Петли ременные, разные, обтрёпанные.
Чем всякой хренью типа поста заниматься — лучше бы он у себя в хозяйстве порядок навёл. «Он» — Благочестник. Никто не слыхал? — И слава богу. Топаем как все, не отсвечиваем.
Факеншит! Да как же можно не выделяться, когда…
Здоровый я вырос. Длинный. Или правильнее — продолговатый? Моей продолговатости — только ещё один в команде, остальные — мелкие. А проёмы дверные тут… как и вообще на Руси принято: входя — поклонись. Недопоклонился.
— Гы-гы-гы… Слышь, длинный, мозгов-то последних не расплескал?
— Есть маленько. Однако ж поболе твоих осталось.
Ну чего этот придурок ко мне привязался? Я ж никого не трогаю! Хотя понятно: нарождающийся бабуинизм не допускает свободы личности в стае, требует обязательного выделения «омеги», «мальчика для биться». «Единение в оплёвывании» — укрепляет коллектив. «Ублюдок» в кругу «высокородных и сиятельных»… — вполне подходяще.
Одна проблема: я на эту роль не подряжался. Зря он так рискует — меня ж ещё и от собственной скуки корёжит:
«Звенит высокая тоска,Неизъяснимая словами.Я окружён здесь дураками —Найдётся цель для кулака».
Спокойно, Ванюша. Не отсвечивать.
Помещение… как всегда — темно и низко. Ещё и холодно — не топлено. Мончук машет рукой в парня, скукожившегося у холодной печки:
— Се — Красимил. Он у вас будет пестуном. Всё расскажет, покажет, приглядит и посоветует. Слушаться его как отца родного! Всё — я побёг, делов… невпроворот.
«Красимил» это от — «милый красавец»? Тогда понимаю местных дам, которым, по «Церковному Уставу», дают до семи лет за связь с иностранцами. Да и то, говорят, не помогает.
Хотя… Критерии тут… Парень на пару лет старше, здоровый. Точнее — больной. Но — длинный. И — толстый. Как-то… одутловато. Белый, мучнистый цвет лица. Сердечник? Или язва желудка? Не туберкулёзник — худобы нет. Белый, толстый, высокий… по здешним понятиям — точно красавец.
— Ты и ты…
— А можно и я, дяденька?
Ну на хрена я постоянно древние анекдоты про пионеров вспоминаю?! Ведь всё равно — правильного ответа не будет.
Что пестун наш бородатого анекдота не знает — не показатель. Хуже другое: шестое чувство — чувство юмора отсутствует. — Ну и что? Бывают же инвалиды: слепые, глухие, не нюхающие… А вот что клинит в диалоге…
«Полез за словом в карман» — русское народное. Но — более позднее: здесь карманов на одежде пока нет. Вот он туда и полез.
— А… ну… ты?… эта… да… тама эта… дров принесите.
— А взять где?
Глуповат — опять клинит. Он что: предполагал, что мы знаем, где тут наша поленница?
Те, из моих современников, кто застал ещё дровяное отопление в коммунальных домах, представляет себе насколько это занятие — сходить за дровами — увлекательно. Особенно, когда тащишь дровишки из чужой поленницы.
Княжье Подворье — целый микрорайон коммуналок. Схлопотать по сопаткам? За пару полешек?
Красимил объясняет. Лучше бы он этого не делал. Проблемы с ориентацией: говорит — «направо», показывает — «налево». Проблемы с речью:
— тама… эта… ну тама!.. она самая…
Ладно, примету назвал: у торца «нашей» поленницы две жерди в землю вбиты, верёвкой накрест связаны.
Топаем вдвоём за дровами. Напарник… ну естественно — Добробуд! Это судьба… Парень насторожено косится. Пытается сделать злобно-пренебрежительное выражение лица на морде.
Сейчас будет «честь предков» отстаивать. Выступать по теме: «а вот мой папенька — хороший!». Вот чтобы я возражал! Но он же продолжит: «а твой — дерьмо». И тут мне придётся физкультурно вбивать в него «дружбу народов». Вбивать — «в бубен». Или правильнее — «в торец»?
Собственно говоря, именно здесь и проходит граница между патриотизмом и национализмом.
«Я люблю тебя, Россия» — патриот. Закономерно, справедливо, обоснованно…
Увы, «от любви до ненависти — один шаг» — международная любовная мудрость.
Куча народу, не промыв глаз и ушей, этот шажок делают и спросонок орут: «А вы все — падонки!».
Избыточно обобщающее утверждение. Пошла пропаганда розни. Этнической, конфессиональной… Здесь — родовой. «Слава Колупаям!» — допустимо, «Геть клята Рябина с ридной Колупаевщины!» — наказуемо.
Может, ему профилактически морду набить? Пока он ещё акустику загрязнять не начал? Сразу поленцем по темечку для скорости? А то — холодно. Эти подростково-собачьи прелюдии… В форме облаивания, обрыкивания и обвизгивания…
Я так и не нашёл пары связанных жердей чтобы торчали у торца поленницы. Просто выбрал приглянувшуюся, забрался на штабель дров и уже подкидывал на руке подходящее «воспитательное» поленце, когда из-за угла штабеля вывернулся седобородый хрыч. В продранном тулупе, свороченным на ухо малахае и с железной клюкой.
