Сергей Шкенёв - Диверсанты Его Величества. «Рука бойцов колоть устала...»
Утро следующего дня.
— Опоздали, как есть опоздали, — вполголоса выругался капитан Толстой, наблюдая за расползающимися по полю вражескими фуражирами. — Говорил же вчера, что нужно затемно выходить. Накрыли бы тепленькими прямо в деревне.
— А если бы не сумели какого часового снять? Тогда что, уличные бои? — возразил Иван Лопухин. — Извини, но сейчас не восемьсот первый год, чтобы в штыковую ходить.
— А как сейчас их ловить?
— Зачем ловить, друг мой Теодор? Вот же они, как на ладони. — Старший лейтенант румян и свеж, будто не случилось бессонной ночи у костра в компании друзей, хорошего вина и трубки. Одно из преимуществ холостого человека — чем больше усилий по растрачиванию здоровья, тем меньше оно страдает. Видимо, не расходуется на жестокую и бесконечную войну с угрызениями совести. — Тем более это не французы, а неаполитанцы из корпуса Ожеро. Бабские чулки на пуговицах видишь?
— Это гамаши.
— Да? Я думал, обычная линейная пехота.
— На ногах гамаши. Не чулки это.
— А похоже. И все равно неаполитанцы. Вот артиллеристы те точно французские.
Федор Иванович не ответил, лишь тихо чертыхнулся, прихлопнув на щеке надоедливого слепня. Так уж получилось, что неприятель занял единственную дорогу, ведущую к зажатому со всех сторон болотами полю, и заросли камыша остались последним подходящим для наблюдения местом. Подходящим, но слишком неприятным из-за обилия кусачих насекомых. Ничего, и это Наполеону зачтется в вину…
— Федя, давай ракетами по пушкам бабахнем?
— Двумя оставшимися? Они же зажигательные, еще хлеба спалим.
— Плохо.
Рожь сжигать Лопухину не хотелось, тем более неаполитанцы работали столь бодро и весело, кое-где даже с песнями, что не стоило отвлекать — самим легче, если снопы уже на телегах. Да и не вояки они… так, погулять вышли. Разбегутся после первого же выстрела. Эх, если бы не батарея, развернутая жерлами в сторону предполагаемой опасности… И ведь угадали, мерзавцы, кавалерии больше негде наступать. Ну не по болоту же?
— Сволочи!
— Что? — переспросил старший лейтенант.
— Закопались, говорю.
С недавних пор французы переняли привычку окапываться при любом удобном случае, и сам черт их нынче из земли не выковыряет: мелькнет порой кто-нибудь и снова спрячется, как мышка в норку. Научены горьким опытом, однако. Раньше, пока догадаются, что под обстрелом стоят, получалось до половины орудийной прислуги выбить, а сейчас… Ну не штурмовать же их, в самом деле, чтобы вылезли?
Федор Иванович наклонился, чтобы поправить завязки плетенных из лозы мокроступов, закрепленных на сапогах. Не самое лучшее средство для передвижения в камышах с точки зрения скрытности, но без них провалишься в болотину по пояс, а вездесущие пиявки постараются воспользоваться моментом. В отношении здоровья, конечно, пиявки пользительны, но ведь норовят залезть в места, природой предполагаемые к особому сбережению.
Пока командир возился с намокшими веревками, Лопухин продолжал рассматривать в бинокль поле с копошащимися неаполитанцами и артиллерийскую позицию. Хорошо сидят!
— Смотри! Что он делает, сука?
Возглас старшего лейтенанта заставил командира батальона поднять голову и замереть в такой нелепой позе, а повыскакивавшие из окопов французы суетились возле пушек. И гулкий топот множества конских копыт не оставил сомнений в их цели. Из камышей плохо видно, но звонко протрубивший охотничий рожок развеял последние сомнения — лишь в шляхетском ополчении пренебрегали сигнальными горнами в желании жить и воевать по примеру благородных предков.
Мощно бабахнуло и окуталось дымом первое орудие, скорее всего гаубица, за ней затявкали четырехфунтовки. Семь пушек прямой наводкой на узкой дороге… Картечь визжит, только пролетая рядом на поле боя, а чуть в стороне, откуда наблюдали Толстой с Лопухиным, ее не слышно, все сливается в сплошной рев, заглушающий иные звуки. Все звуки, включая ржание умирающих лошадей и человеческие крики. Ничего не видно, но они есть, эти убитые и раненые. Не могут не быть. Вот за фашинами перед батареей возник кто-то в кунтуше и шапке с фазаньим пером… исчез… Появился другой… пропал.
— Давай, Ваня! — Отдача толкнула капитана в плечо, и человек в синем мундире упал лицом в зарядный ящик. — Дава-а-а-й!
— Даю, чего уж… — Старший лейтенант взял на мушку спину размахивающего саблей офицера и мягко потянул спусковой крючок. — Готов, собака!
Теперь рукоятку затвора на себя, повернуть вниз… чавкнула упавшая в воду дымящаяся гильза… поднимать некогда… Воткнуть следующий патрон… Выстрел. Опять зарядить. Выстрел.
— Ванька, справа!
Тело разворачивается само, независимо от команд головы. Застывшее удивление на лице бегущего с поля неаполитанца. Выстрел. Кивер с желтым ромбиком вместо кокарды покатился по траве, подпрыгнул на кочке и упал в свободное от тины и камышей оконце. Закачался… этакий корабль спокойствия среди житейских бурь. Кстати, а почему фуражир побежал не к артиллеристам, где сложены ружья,[6] а в болото?
Ага, вот и причина — рубка уже на самой батарее, и французам ничего не светит. Вообще ничего, так как польское ополчение не в состоянии кормить пленных. Просто не берут и, будучи частными лицами, не несут за это никакой ответственности. Из свалки вылетел пан Пшемоцкий на вороном жеребце — саблей машет картинно, весь в чужой крови, хоть сейчас переноси его на батальное полотно…
— Убью суку! — Сшибая с ног улепетывающих от поляка неаполитанцев, капитан бросился к шляхетскому предводителю. — Расстреляю!
Не добежал, помешали мокроступы. Толстой упал, выставив винтовку, а рука потянулась за патроном. Старший лейтенант навалился на командира:
— Федор, ты сдурел?
— Я сдурел? — Толстой повернул искаженное злобой лицо. — Он сколько народу под картечью положил?
— Своих?
— Нет, твою мать, обезьян заморских!
Шесть часов спустя.
— Имею ли я видеть перед собой пана Сигизмунда Пшемоцкого герба Радом?
Гордый и надувшийся от осознания собственной доблести предводитель ополчения повернулся к младшему лейтенанту Нечихаеву, по важности случая надевшему извлеченные из походного мешка награды:
— Михаил Касьянович, зачем такая официальность? Сегодня празднуем замечательную победу!
Мишка остался невозмутим:
— Вы арестованы, господин Пшемоцкий.
— Я?
Громкий стук выпавшего из руки стакана.
— Извольте сдать оружие. Ну?
Лязг винтовочных затворов.
— Да, конечно… В чем меня обвиняют?
— Вам объяснят. Позже. И не здесь.
ГЛАВА 7
Два всадника неторопливо ехали по лесной дороге. И правда, куда торопиться? Ведь это не Санкт-Петербург с его стремительным течением столичной жизни и не Париж с вечным желанием успеть вкусить все запретные плоды и понадкусывать плоды разрешенные. На войне хочется растянуть вдруг выпавшее мирное мгновение до бесконечности, потому что не так уж часто оно случается.
Серая белка, сидящая на ветке у самой обочины, сердито зацокала. То ли на самом деле возмущается появлением непрошеных гостей, то ли требует пошлину. Один из всадников, молодой, но бородатый, рассмеялся и достал из кармана ржаной сухарик;
— Держи, попрошайка!
Зверек выхватил угощение прямо из рук и скрылся в густой кроне. Наверное, решил съесть втихаря, чтобы не делиться с соплеменниками. Или, наоборот, в гнездо детишкам понес?
— Балуете вы их, Денис Васильевич, — покачал головой второй путник, пряча улыбку в роскошные, опускающиеся чуть ли не на грудь усы. — Сейчас весь лес сюда сбежится.
— А не жалко, пан Сигизмунд. — Бородач поискал взглядом следующую потешную мордочку и бросил сухарь в кусты, где сразу же послышалось шуршание. — Все же божьи твари, не какие-то там французы приблудные. Нешто своим сухую корочку пожалеем?
Белки больше не попадались, и некоторое время всадники сохраняли молчание. О чем говорить, когда вокруг такая красота? Начало осени, бабье лето… Еще птички поют вовсю, солнце светит настолько пронзительно и ярко, что окружающая природа кажется чуть нереальной, будто сошедшей с холста гениального живописца. Паутинки летают неторопливо, собираясь на лесных полянах в затейливые хороводы, дятлы стучат где-то вдали, грязные босые ноги с объеденными пальцами из-под елки выглядывают… Тьфу, испортили идиллию!
Нет, определенно у крестьян Смоленской губернии отсутствует чувство прекрасного. Ну убили француза, эка невидаль, так хоть подальше от дороги оттащить можно? Учит, учит их государь Павел Петрович грамоте, культуре и политесу, школы в каждой деревне открывает, да не в коня корм оказывается. Как были пеньки пеньками, оглоблей опоясанные, такими и остались. А ведь человек — это звучит гордо!
