Рейд в опасную зону. Том 2 - Мэт Купцов
— Вперёд! — кричит он нам, открывая огонь по преследователям. — Я вас прикрою!
— Не время для героизма! — ору в ответ. — Гусев, тащи его!
Гусев меняет позицию, а я, чувствуя, что дыхание сбивается, подталкиваю Колесникова вперёд.
— Далеко ещё? — спрашивает Колесников.
— Точка эвакуации за этими холмами, — отвечаю я. Гусев перебежками прикрывает нас.
Снова стреляю. Один из моджахедов падает, остальные продолжают наседать.
Внезапно раздаётся взрыв — тот самый, что мы заложили. На мгновение всё стихает.
— Вот это бабахнуло! — шепчет Сашка.
— Тихо ты, — отвечаю и снова толкаю Колесникова. — Давай, мы почти на месте!
Мы выползаем из последнего прохода и видим, как впереди за холмами поднимается свет сигнальной ракеты.
Там наша точка.
Но позади снова слышны шаги. Они не отстают. Вертушка ещё не села.
— Быстрее! — кричит Гусев, заряжая последнюю обойму.
Шохин у меня на спине шепчет.
— Если не выберемся… скажи Леночке, что я её любил.
— Молчи, Шохин. Мы выберемся.
Мы бежим вперёд, держим направление к холмам, где уже слышен рёв турбин нашей вертушки. Шохин обмяк у меня на спине, только его голова иногда подёргивается, значит, живой.
— Держись, Сашка, ещё немного! — хриплю я на бегу.
Гусев продолжает прикрывать нас сзади, стреляя короткими очередями, и раз за разом гулкие выстрелы его СВД заставляют преследователей прятаться.
— Быстрее, быстрее! — кричит Колесников, показывая рукой на вертушку, которая уже зависла над эвакуационной точкой.
Пулемёт на борту оживает, простреливая узкие проходы, что остались за нашей спиной. Песок, глина и обломки камней взлетают в воздух, заставляя моджахедов пригнуться.
— Гусев, прикрывай нас до конца! — ору я, поднимаясь на холм.
С холма до вертушки всего несколько десятков метров, но каждый из них кажется километром. Колесников забегает первым, помогает подняться мне с Шохиным, потом подаёт руку Гусеву.
— Пошли, пошли! — кричит борттехник, перекрикивая шум турбин.
Шохина укладываем на металлический пол. Я падаю рядом, чувствуя, как ноги с трудом держат. Гусев, захлопнув дверь, тут же бросается к пулемёту, который продолжает обстреливать оставшихся внизу.
— Давай, взлетай! — командует пилоту борттехник.
Вертушка вздрагивает, набирая высоту, а я смотрю на Шохина. Его лицо бледное, губы потрескались. Кровь из бинтов уже натекла лужей под ним.
— Колесников, проверь его! — бросаю.
Колесников трясущимися руками проверяет пульс на шее Сашки.
— Живой, но еле-еле, — отвечает он, глядя на меня глазами, полными ужаса.
— Держись, Сашка, слышишь? — наклоняюсь к его лицу, почти крича, как будто он меня услышит.
Шохин ничего не отвечает. Веки у него дрогнули, но он без сознания. Слишком много потерял крови.
Когда мы приземляемся на базе, уже на месте стоят медики с носилками. Я сам подхватываю край носилок, тащу его вместе с ними в медсанчасть. Вокруг бегают люди, слышны переговоры, но я ничего не понимаю, только чувствую, как тяжёлый груз на плечах не уходит — он теперь не физический, а где-то внутри меня глубоко засел.
Шохина тут же уносят в операционную, но через пять минут хирург выходит к нам в коридор. Мужчина лет пятидесяти, с усталыми глазами, осматривает нас.
— Как он? — спрашиваю.
Врач качает головой.
— Потеря крови слишком большая. Осколки повредили артерии, началось заражение. Если не ампутировать ноги, он не доживёт до утра.
На несколько секунд в коридоре становится абсолютно тихо, как будто время остановилось.
— Что? — Колесников бледнеет, хватаясь за голову.
— Док, есть хоть какой-то шанс без этого? — спрашиваю, голос срывается до хрипа.
Хирург смотрит прямо мне в глаза, будто пытается что-то объяснить без слов.
— Шансов нет, — коротко отвечает он. — Я должен его спасать. Решайте.
— Чего решать? — рычит Гусев, ударяя кулаком по стене. — Он живым останется, это главное!
Колесников отходит к окну, скрючившись, как будто его ударили.
А я смотрю на Шохина через стекло, как он лежит без сознания, неподвижный, ещё не зная, что его ждёт, если он выживет.
В груди всё сжимается. Я закусываю губу, чтобы не выругаться, и киваю.
— Делайте, что надо. Но он должен жить. Поняли?
Хирург снова кивает и исчезает за дверью операционной. Мы остаёмся в коридоре, где в воздухе пахнет йодом и спиртом.
Коридор давит тишиной.
За дверью операционной едва слышны обрывки голосов, шум инструментов и ровный писк аппаратов. Колесников вдруг бросает взгляд в сторону и тяжело выдыхает.
— Кто скажет Лене?
Слова звучат будто гром посреди этой звенящей тишины. Мы все замираем. Никто не отвечает. Лена…
Лена, с её вечным теплом в глазах, с её заботой о каждом, кто в госпитале. Лена, которая ждёт Сашку, которая каждый раз улыбается, когда слышит его шаги в коридоре.
Колесников смотрит на меня, будто я должен взять на себя этот груз.
— Пусть Маша Озерова скажет, — роняю, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — Она сегодня дежурная. А Лены хорошо, что нет, выходной у неё.
Колесников мрачно кивает. Гусев молчит, его взгляд сосредоточен.
Через минуту в коридоре появляется Маша, в белом халате, с уставшим лицом. Её серые глаза сразу цепляют меня — она видит, что-то случилось. Не хватает Сашки Шохина.
— Что с ним? — тихо спрашивает, глядя то на меня, то на Колесникова.
Я делаю шаг вперёд, как будто могу взять на себя весь этот удар.
— Сашка ранен. Тяжело. Сейчас его оперируют, — говорю ровно, стараясь контролировать голос.
Маша морщится, словно от боли, и сжимает руки в замок.
— Насколько тяжело?
— Обе ноги… — начинаю я, но слова застревают в горле. — Он потерял много крови. Хирург сказал, чтобы спасти жизнь, придётся ампутировать ноги.
Она закрывает рот ладонью, глаза расширяются, через секунду в них появляются слёзы.
— Саша… Лена… — шепчет она, отводя взгляд.
— Не говори ей пока, — перебиваю. — Это не её смена, и вообще… Пусть всё сначала закончится.
Маша кивает, потом выдыхает через силу, словно перед прыжком в ледяную воду.
— Я скажу ей, но позже. Когда сама пойму, что говорить.
Она уходит быстрым шагом, оставляя нас в тяжёлом молчании, которое ощущается пустотой.
Колесников вздыхает и отворачивается. Гусев качает головой.
— Скажет… Справится, — тихо говорит он.
Мы остаёмся ждать, что будет дальше, в
