Нэпман 1. Красный олигарх - Алим Онербекович Тыналин

Я пробежал глазами докладную записку, написанную каллиграфическим почерком на бланке заводской охраны. Бумага была плотная, с водяными знаками Добрушской фабрики.

— А это выписки из кассы взаимопомощи, — главбух положил передо мной потрепанную конторскую книгу с медными уголками, выпуска «Ленинградской писчебумажной фабрики». — За последний год Фомин получил три ссуды. Общая сумма — восемьсот рублей. Оформлял Глушков.

Я провел пальцем по ровным строчкам, выведенным фиолетовыми чернилами «Грифель». В памяти всплыли похожие документы из девяностых. Только тогда это называлось «черной кассой». Суть оставалась той же: деньги, компромат, зависимость.

— Сколько рабочих сейчас в цехах? — спросил я, разминая затекшее плечо.

Рябов оторвался от схемы на стене. В его окладистой бороде поблескивала седина, а на широких рабочих ладонях виднелись старые шрамы от ожогов — память о путиловских годах.

— Около шестисот человек, — он нервно теребил роговую пуговицу на потертом пиджаке. От него пахло махоркой «Дукат» и машинным маслом. — В основном ночная смена и те, кто пришел к утренней. Фомин грозится остановить мартены.

— А что люди говорят?

— Разное, — председатель профсоюза тяжело опустился на венский стул фабрики «Войцеховский», жалобно скрипнувший под его весом. — Кто-то недоволен увольнениями. Но большинство просто выжидает. Особенно после истории с металлоломом — все же видели, какие деньги налево уходили.

Я достал из портфеля папку с расчетами нового премиального положения. Бумаги были отпечатаны на «Ремингтоне», четкие строки на плотной бумаге «Сокол». Каждая цифра была выверена и перепроверена — опыт составления бизнес-планов в прошлой жизни пригодился.

Головачев между тем нервно протирал пенсне батистовым платком. Его тонкие пальцы, привыкшие к канцелярской работе, слегка подрагивали. На безымянном пальце поблескивало обручальное кольцо старой работы, видимо, еще от фирмы Фаберже.

— Значит так, — я положил перед собой часы «Молния» из никелированного мельхиора. — Через пять минут я выступаю в мартеновском цехе. Семен Артурович, соберите там народ. И пригласите Сорокина с чертежами новых печей.

Молодой конструктор, худощавый, в потертом пиджаке и очках в стальной оправе, уже ждал в коридоре. В руках держал папку из свиной кожи, набитую ватманскими листами. На лацкане пиджака поблескивал значок выпускника Промакадемии.

— Василий Андреевич, готовьте документы по хищениям, будем показывать, — я повернулся к главбуху. — А вы, Николай Кузьмич, держите наготове свою агентуру. Как только Фомин начнет выступать, ваши люди должны задавать правильные вопросы.

Мартеновский цех встретил нас жаром и гулом голосов. Под закопченными фермами клубился пар, смешанный с сизым дымом папирос «Пушка».

Огромные окна под потолком, затянутые морозными узорами, едва пропускали серый утренний свет. Вдоль стен тянулись чугунные трубы парового отопления, окрашенные суриком.

Рабочие, в промасленных спецовках «Ростекстиль» и кожаных фартуках, сгрудились вокруг импровизированной трибуны. В их лицах читалась настороженность: годы революции и Гражданской приучили людей к осторожности.

Фомин, весь красный от натуги, размахивал зажатой в кулаке кепкой:

— Товарищи! Нас хотят лишить лучших специалистов! Тех, кто годами…

— А может расскажешь про металлолом, Фомин? — прогремел от мартеновской печи №3 бас старого мастера Кузьмича. Его могучая фигура в прожженной спецовке возвышалась над толпой. — Сколько ты с Никольским на этом имел?

Я заметил, как по рядам рабочих прошел шепоток. План Рябова сработал — его люди начали задавать нужные вопросы.

— Это провокация! — выкрикнул Фомин, но в его осипшем голосе явственно прозвучала неуверенность. Желтые от табака пальцы нервно комкали кепку.

Настал мой момент. Одним движением я развернул папку с документами:

— Вот доказательства! Все подписи, все накладные. Восемьсот рублей ссуд за год, это только официально. А сколько неофициальных откатов?

По толпе прошел глухой ропот. Даже сквозь шум мартеновских печей было слышно, как люди переговариваются, обсуждая услышанное.

— Но это еще не главное, — я сделал паузу, чувствуя, как напряглась аудитория. Плечо ныло от боли, но сейчас было не до нее. — Вот что действительно важно.

Сорокин, подсвечивая чертежи штормовым фонарем «Летучая мышь», начал объяснять схему модернизации печей. Его глаза за стеклами очков горели неподдельным энтузиазмом:

— При такой конструкции регенераторов экономия топлива достигает сорока процентов!

— А значит, — подхватил я, — можем повысить расценки. Вот новое положение о премировании. Треть экономии — в фонд заработной платы, треть — на модернизацию, остальное — на социальные нужды работников заводов.

Я разложил на ящике документы с расчетами. Цифры красноречивее любых слов.

— Выбор за вами, товарищи, — мой голос эхом отразился от закопченных сводов. — Либо старые порядки с воровством и откатами. Либо честная работа, новые технологии и достойные деньги.

В наступившей тишине отчетливо слышалось, как гудят мартеновские печи и потрескивают электрические лампы «Светлана» под потолком.

Первым не выдержал Кузьмич. Его прокопченное временем лицо с седыми бровями выражало неподдельный интерес:

— А ну-ка, молодой человек, покажи схему поближе. Что там у тебя за подача воздуха придумана?

Вокруг Сорокина мгновенно образовалась группа технически грамотных рабочих. Молодой инженер, поправляя сползающие очки, увлеченно объяснял детали конструкции.

Фомин попытался что-то выкрикнуть про «буржуйские затеи», но его слова потонули в общем гуле обсуждения. Вскоре агитатор и вовсе исчез, как потом доложил Рябов, спешно покинул завод.

К девяти утра мартеновский цех работал в полную силу. Из труб валил густой дым, у печей сновали рабочие, позвякивали цепи мостового крана.

— Ловко вы их, Леонид Иванович, — Головачев аккуратно укладывал документы в портфель. На его лице читалось неприкрытое восхищение.

— Главное — дать людям перспективу.

Я посмотрел в окно кабинета, где падал крупными хлопьями снег. Сейчас я чувствовал приятную усталость. В конце концов, управление людьми не слишком изменилось за сто лет, что в девяностых, что в двадцатых побеждает тот, кто умеет сочетать кнут и пряник.

Когда страсти в цехе улеглись, я вернулся в заводоуправление. В кабинете Никольского, отделанном темными дубовыми панелями, все еще витал запах его любимых папирос «Дюшес». На массивном письменном столе красного дерева, оставшемся еще с дореволюционных времен, громоздились стопки бумаг.

— Нужно все проверить, — я повернулся к Котову, который устало опустился в потертое кожаное кресло. — Василий Андреевич, где у него сейф?

Главбух поправил съехавшее пенсне:

— За картиной. Там несгораемый шкаф «Сан-Галли» образца 1913 года. Только он заперт, а ключи Никольский не сдал.

Я подошел к масляному пейзажу в тяжелой золоченой раме. Унылый зимний вид какой-то усадьбы. Отодвинув картину, увидел вделанный в