Империя. На последнем краю - Владимир Викторович Бабкин
Да, мы, с Волконским и Жилиным, работаем и над этим, но пока у нас всех есть насущные заботы и помимо шариковых ручек.
Хмуро смотрю на одинокую строку на чистом листе бумаги. Нет, мы с женой общаемся каждый день, используя для этого самые передовые достижения техники. Для этого времени. Тут нет вопросов. Но разве мог я телеграфом передать то, что хочу сказать? Ну, что такое этот самый телеграф? Да, именно, «волнуйтесь, подробности письмом».
Именно письмом.
Почему человек из 2015 года должен писать письма от руки? Да меня даже необходимость писать ручкой какие-нибудь заявления бесила выше всякой меры! Но, как говорится, увы мне. На улице 1918 год, компов, планшетов и прочих смартфонов нет, есть печатная машинка, есть лист бумаги и ручка. Скажи спасибо, что гусиными перьями писать не нужно.
Что-то меня понесло не в ту степь.
Отпив чаю, вновь берусь за ручку.
«Знаю, что письмо ты получишь уже завтра. Нашим малышам завтра исполнится пять месяцев. Поздравляю тебя! Я так люблю вас, я так благодарен тебе за наших чудесных деток, за то счастье, которое ты мне подарила! Мысленно обнимаю вас всех. Обними от меня наших близнецов и передай им, что папка их безумно любит.
Я очень скучаю. Пришли мне новые фотографические карточки Саши и Вики. Уверен, что они уже сильно выросли с момента прошлого письма. У меня на столе уже целая галерея из ваших фотографий, но место явно еще есть. Все время смотрю на вас и молюсь за вас.
Очень прошу тебя потерпеть. Сама понимаешь, бросить Москву в преддверии выборов в Госдуму и в ходе земельного передел, я никак не могу. Очень надеюсь на то, что выборы закончатся достаточно благоприятно для нас, а крестьянское брожение не выльется в открытый бунт. В любом случае помни, что «американка» ближе к лету пойдет на спад.
Я постараюсь приехать к вам при первой же возможности. Хотя выдержать двухнедельный карантин при моем образе жизни будет весьма непросто, а общаться по телефону через стекло – мучение еще то.
В целом же, как и ожидалось, дела значительно ухудшились. Ольге пришлось в Троаде даже ввести особое положение. Как ты понимаешь, это только начало. Очаги заражения выявлены в Киеве, во Владимирской, Вятской, Смоленской, Тамбовской и Орловской губерниях, а также в Крыму. Есть многочисленные случаи в Москве и Петрограде, но пока не катастрофично, мы принимаем все меры.
Как сообщает князь Волконский, в твоей родной Италии ситуация уже весьма плохая. Я лишь надеюсь на то, что твой царственный отец внял моим просьбам и предостережениям насчет пандемии. У него, в конце концов, был почти год для принятия необходимых мер.
Во всяком случае, отрадно то, что в Римской империи не повторяют пагубный опыт других стран и, в первую очередь, США. Свозить и размещать всех подряд больных „американкой“ в больницах и в прочих залах бессмысленно и опасно. Помочь им там все равно ничем не помогут, но позаражают они всех вокруг гарантированно. И друг друга заодно. С соответствующим процентом летальных исходов.
Нам, конечно, немного легче от того, что мы почти целый год закупали оборудование для производства кислорода, и распределяли его по крупным больницам обеих наших Империй. Кислородные подушки спасают многих тяжелых больных, и это отрадно. Кроме того, утвержденный протокол лечения «американки» значительно облегчает жизнь нашим медикам, поскольку они, в отличие от иностранных коллег, не тратят время на бессмысленные метания и суету, а знают точно, что им надо делать. Уж аспирин они больным точно не дают.
Да и больные их, большей частью, по домам сидят.
Прости, солнышко мое, но мне пора на очередную аудиенцию.
Страстно целую тебя. Поцелуй от меня наших детей.
Люблю тебя. Люблю вас.
Твой Михаил.
P.S. Подарки тебе и детям доставят вместе с письмом. Позаботься о том, чтобы все как следует продезинфицировали и обработали кварцевой лампой. Впрочем, ты и сама все прекрасно знаешь.
Целую!
Марфино. 4 октября 1918 года».
Еще раз перечитываю текст и досадливо морщусь. Разве это то, что я хотел сказать любимой женщине? Боже мой, опять какой-то производственный отчет. Неужели это она хочет от меня услышать? Какая пошлость…
Мог бы всю эту деловую хрень отправить телеграфом.
А что писать? Что я тоскую, что уже буквально бросаюсь на стены в безумном желании бросить все к чертям собачьим, и, заложив карету дирижабль, вылететь немедленно к той своей единственной, к той, кого собственным волюнтаристским решением отправил в заточение на остров Христа?
И чего больше в этом моем решении? Государственной мудрости или боязни потерять любимую, желания оградить ее и детей от малейшей возможной опасности?
Или я просто идиот, создающий проблемы сам себе и ей заодно?
Я не знаю.
Не знаю!!!
А Маше на острове каково? С двумя орущими детьми и государственными обязанностями? Она же не просто домохозяйка, а реальная императрица, обязанности которой обширны и разнообразны.
Быть может, только этим она там и спасается.
Как и я здесь.
«Марфино. 4 октября 1918 года».
4 октября.
Да, сегодня ровно два месяца с того дня, как я, расцеловав близнецов и жену, покинул остров Христа.
Сколько боли и тоски было в ее глазах! А что я ей мог сказать? Какую-нибудь пошлую фигню, типа того, что другие жены месяцами ждут своих моряков и прочих путешественников? Годами ждут солдат с войны? Держись, мол, мать, Господь терпел и нам велел…
Кому нужны все эти нелепые побасенки? Пустые слова.
Пустые строки.
Как мне все надоело…
Ладно, надо закругляться с личными делами, Россия не ждет. Я заклеил конверт и наложил сургуч Императорской печати. Уже завтра мое письмо окажется на острове Христа, иначе зачем я плачу фельдъегерям жалованье?
Москва – Харьков – Одесса – Константинополь.
Остров Христа – конечный пункт. Точнее, конечный пункт для самолета Си-29-К, который возит почту. Почту государственной важности. В том числе и мою любовную переписку с женой. Даже боюсь себе представить, через сколько лет такая банальная переписка мужа и жены будет рассекречена. Может, лет через двадцать-тридцать, а может, и через
