Паскаль Киньяр - Секс и страх
Кто он – этот Агатемер-Вольноотпущенник? И не является ли приведенная надпись пародией гимна Венере, которым открывается «О природе вещей»? Или, быть может, это ludibriimi? Кто выбил ее на камне – не усердный ли ученик Эпикура, который, подобно Апулею, явно читал книги Лукреция? По правде говоря, даже если мы найдем ответ на все эти вопросы, он мало что будет значить. В Риме нельзя различить lusus и religio, сарказм и почитание, Бога высмеиваемого и Бога всемогущего, Фасцинусу или Приапу воздвигались стелы в течение всего существования Империи. Приап был «первым из богов», бог Prin, бог Priopoiein (бог, который «создает еще до начала» самого творения). Можно с полной уверенностью сказать, что Приап был самым «изображаемым» богом Империи. Слово «сарказм» происходит от греческого «sarx»; Эпикур использовал это слово, чтобы назвать тело (soma) человека и единственное место возможного счастья38. Sarcasmos – это кожа, содранная с убитого врага. Сшивая эти «саркастические» кожи, солдат изготавливал себе плащ победителя. Афина чаще всего изображается с головой Горгоны на щите, но иногда мы видим эту богиню с кожей (sarcasmos) Медузы, наброшенной на плечо. Латинское carnivore является буквальным переводом греческого sarko-phage.
Это странное, аморфное sarx греческого фаллоса или римского фасцинуса нигде не находит себе места. То, что зовется atopos, помещается в atopia и скрывается под одеждами Отцов; ему нет места в городе, ему нет места в изображении. То, что не существует, обретает пристанище в несуществующем, то есть в воображении. И однако, это несуществующее внезапно возникает между телами. То, что вздымается, уже не принадлежит мужчине, как не принадлежит и женщине, возбудившей в мужчине желание. То, что вздымается помимо воли человека, рвется наружу, за пределы места, за пределы видимости, – это бог. Очевидно, что скульптура посвящена вечно воздетому. Очевидно, что живопись посвящена обнажению (aletheia) того, что не может открыться взгляду. И та и другая пытаются преобразить развращенность и смертность в эрекцию и вечную жизнь. И та и другая являют собой тот самый миг перед прыжком в смерть, который стремился уловить Паррасий-Живописец, писавший старика-раба из Олинфа «как раз» перед тем, как тот умер.
ГЛАВА IX ПЕРСЕЙ И МЕДУЗА
Иногда мы смотрим на нечто красивое с ощущением, что это может нам повредить. Мы восхищаемся этой красотой, но без радости. Впрочем, слово «восхищение» здесь неуместно: скорее мы «почитаем» предмет или существо, чья притягательность оборачивается для нас отвращением. Произнеся слово «почитание», мы возвращаемся к Венере. Существует также высказывание Платона об отказе различать красоту и испуг1. И тогда нам приходит на ум слово «оцепенение»: оно мешает нам спасаться бегством от того, чего нужно избегать, и заставляет «почитать» даже сам страх до такой степени, что мы, с риском погибнуть, предпочитаем его нашей собственной безопасности.
Такова история Медузы: три чудовища обитали на дальнем Западе, за пределами мира, на границе Ночи. Два из них были бессмертны – Стено и Эвриала. Третье было смертно и звалось Медузой. Вместо волос у них были змеи, вместо зубов – клыки наподобие кабаньих; руки их были из бронзы, а крылья из золота. Глаза их злобно сверкали. И кто бы ни встретился с ними взглядом, бог или человек, он обращался в камень.
У царя Аргоса была дочь-красавица, которую он безмерно любил. Она звалась Данаей. Оракул предрек, что, если она родит сына, тот убьет своего деда. Потому царь заключил дочь в подземный чертог с бронзовыми стенами.
Зевс проник к ней под видом золотого дождя. Так родился Персей. Царь горько плакал. Он вышел на морской берег. Он приказал посадить Данаю с ребенком в деревянный сундук и бросить его в море. Сундук попался в сети рыбаку. Тот взял к себе мать с сыном и воспитал ребенка. Случилось так, что тиран Полидект влюбился в Данаю и возжелал овладеть ее телом. Персей сказал тирану, что, если тот повременит со своим желанием, он подарит ему голову чудовища с женским ликом.
Горгона (Медуза) убивала своим взглядом. Тот, кому удалось бы спрятать в мешок эту голову с убийственным взглядом, получил бы священное звание «повелителя страха» (mestor phoboio)2. Какое же лицо было у Медузы? Оно было широким и круглым, как львиная морда, с расширенными застывшими глазами, с густой гривой волос, вздыбленных и извивающихся, словно тысячи змей, с бычьими ушами, с разверстым ртом, где торчали страшные кабаньи клыки. Язык ее высовывался наружу и свисал на щетинистый подбородок.
Персей знал, как выглядит Медуза; он схватил свое копье, надел на руку щит и пошел навстречу смерти. У западной окраины мира он повстречался с Граями3; их также было три, и они делили один зуб на троих, передавая его из рук в руки, когда пожирали добычу. И глаз у них был один на троих, и они передавали его одна другой, чтобы видеть то, что они пожирали.
Персей ринулся на них, вырвал этот единственный глаз, схватил] единственный зуб, узнал тайну нимф. У нимф он похитил четыре волшебные вещи, охранявшие от смертельного взгляда Медузы. Первой из них была кипёё – шапка бога мертвых, сшитая из волчьей кожи и делавшая человека невидимым (ибо смерть «накрывает живых капюшоном мрака»). Второю были крылатые сандалии, позволявшие в единый миг облететь весь мир, вплоть до подземных его обиталищ. Третьей была kibisis – сумка или, вернее, мешок для отрубленных голов. И наконец, последней был harpe – узкий острый серп, тот самый, который послужил Крону для кастрации его отца.
Персей достигает жилища Медузы. Он принимает все предосторожности, чтобы избежать ее взгляда. Во-первых, он решает проникнуть в страшную пещеру ночью, когда уснувшие Горгоны смыкают веки. Затем, когда он входит в темный грот, он устремляет взгляд в сторону, противоположную той, где может находиться Медуза. И наконец, он протирает свой бронзовый щит.
Так Персей избежал взгляда на Медузу в тот миг, когда напал на нее: он глядел в свой щит, как в зеркало. Увидев свое отражение в этом щите, Медуза в ужасе окаменела сама.
Тогда Персей, все еще не снимая волшебной шапки (кипёё) И по-прежнему устремляя взгляд в темную глубину пещеры, поднял свой серп. Он отсек голову женщины с женским ликом. Глядя в сторону, он на ощупь схватил голову Горгоны-Медузы и бросил ее в свой kibisis. Персей преподнес голову богине – покровительнице города Афине, которая прикрепила ее в центре своей эгиды (щита).
Три Горгоны – чудовища-отшельники, иначе не скажешь. Они обитают вдали от богов и людей, на краю мира, не только на границах ночи, но на границе земли и моря. Когда приходит время, они предшествуют смерти.
Горгона произвела на свет волка с пятьюдесятью головами, бронзовоголосого Цербера, сторожа «гулких обиталищ» (echeentes domoi) Персефоны. Две женщины, знаменитые в греческом мире, одна «похищенная», другая «похищающая», – сестры. Это Елена и Персефона.
В истории древних греков похищение (и по причине любви, и по причине смерти) стало разделяться на eros и pothos довольно поздно. Pothos – это не сожаление и не желание. Pothos – и простое и трудное понятие. Когда человек умирает, его pothos рождается у оставшегося в живых: он непрестанно посещает его мысли. Имя (опоша), образ (eidolon) умершего навещают души живых и возвращаются в свое невидимое, нежеланное обиталище.
Нечто подобное происходит и с тем, кто любит: имя и образ предмета любви тревожат душу и проникают в грезы и сны влюбленного с таким же неуловимым и неодолимым упорством, вплоть до того, что заставляют вздыматься фаллос спящего в момент его любовных грез.
Существуют три крылатые фигуры – Гипнос, Эрот, Танат. Сегодня люди различают сон, иллюзию (видение) и призрак. В Древней же Греции они составляли одну, единую способность, одновременно и неосязаемую и всепроникающую, посещать душу человека. Эти три крылатых божества повелевали одним и тем же похищением, не связанным с физическим присутствием и социальным статусом. Персефона, похищенная повелителем ада, и Елена, похищенная троянцами, являют собой жертвы одного и того же похищения, где смешаны воедино сон, желание и смерть. Слово harpyes происходит от глагола harpazein (похищать). Сирены и гарпии – одинаково грозные силы, уносят ли они во сне, похищают ли в желании или пожирают в смерти. Сон – тот же бог, даже более могущественный, чем смерть и желание.
Образ грезы возвышается тогда во сне. Это гипноз Гипноса. И если даже прерывистый сон осенен грезою, то какая «великая греза» осеняет вечный сон смерти?! Какой великий образ посещает лежащего в могиле?!
Третий фрагмент Алкмана еще более точно определяет сходство этих трех трудноразличимых сил: «Желание (pothos), которое обессиливает все члены (lusimeles), делает взгляд женщины еще более изнуряющим (takeros), нежели Гипнос и Танатос»4. Этот эротический, гипнотический и «танатический» взгляд и есть взгляд Горгоны, повергающий в оцепенение.
Этот взгляд и составляет тайну римских фресок.
