Виктор Поротников - Легионер из будущего. Перейти Рубикон!
– Где этот Квинт Гортензий? – Кивком головы я указал Титу Дециану на сиденья с сенаторами, идущие ступенчатыми полукруглыми рядами вокруг площадки для ораторов. – Хочется взглянуть на него.
– Вон он, сидит рядом с Цицероном! – шепнул мне Тит Дециан. – У самого прохода во втором ряду снизу. Раньше Квинт Гортензий враждовал с Катоном, но сейчас они закадычные друзья! Поговаривают, что Катон уступил свою жену Гортензию не столько из-за денег, сколько из-за его острого языка. Гортензий ведь считается лучшим оратором в Риме после Цицерона.
Между тем речь Катона продолжалась и продолжалась без сбоев и заминок. Катон продолжал перемывать кости Цезарю и его приверженцам, перемежая свои обличения в мздоимстве и разврате с различными философскими постулатами, которые в речи Катона смотрелись как зерна истины или как некие нерушимые изваяния, способные пережить любые невзгоды. Катон говорил уже целый час, а то и дольше, но окончания этого длинного выступления покуда не было видно. По тому, с каким воодушевлением Катон изливал на сенаторов свое красноречие, было видно, что он намерен витийствовать очень долго, благо по римским законам регламент у ораторов был неограниченный по времени.
Кто-то из сенаторов начал зевать от скуки, кто-то преспокойно дремал, склонив голову на грудь, кто-то перешептывался с соседом, кто-то строил гримасы, передразнивая жесты и мимику Катона… Над рядами зала заседаний висел смутный монотонный гул от сердитых перешептываний и негромких реплик народных трибунов и сенаторов-цезарианцев. Однако Катона это нисколько не смущало, его сильный голос продолжал вещать без остановок, сплетая риторические обороты и силлогизмы в сложный словесный узор, где каждое смысловое ударение, каждая метафора и антитеза были совершенно на своем месте.
Слушая долгую речь Катона, я поражался не только силе его голоса и красоте жестов, но в большей степени тому, что в руках у Катона не было ни свитка, ни таблички. Если Катон держал речь перед сенаторами без предварительной подготовки, тогда с его стороны это был поистине гениальный экспромт. Если же Катон подготовился к этому выступлению, значит, он выучил назубок огромный по объему текст. Я знал, что в древнем Риме было не принято читать текст речи с листа, это считалось невежеством и дурновкусицей. Исключение делалось лишь для судей и глашатаев, так как им часто приходилось работать с большим количеством самых разнообразных документов. Но всякий публичный оратор, где бы он ни выступал, был обязан держать свою речь в уме, а не перед глазами. Во мне пробудилось невольное уважение к Катону, несмотря на некрасивую историю с его женой, рассказанную мне Титом Децианом.
Заметив, что Гай Меммий машет мне рукой, веля сейчас же спуститься к нему, я направился к ступеням мраморной лестницы, ведущей с верхней галереи вниз к площадке для ораторов. Спустившись к третьему ряду, я наклонился к Гаю Меммию, сидевшему у самого прохода, и выслушал его негромкое повеление. Гай Меммий дал мне два поручения: сначала отнести письмо к ростовщику Стаберию, потом забрать из школы Квинта. «Сделаешь эти дела, Авл, и вернешься сюда», – прошептал мне Гай Меммий.
Я вновь поднялся по ступеням на верхнюю галерею, сказал Титу Дециану, что вынужден покинуть его, и зашагал по верхнему проходу между колоннами и глухой стеной к главному выходу из здания сената.
Ростовщик Стаберий жил на Авентинском холме на улице Красильщиков, в этом квартале Рима жили умельцы по окрашиванию тканей. Я без труда отыскал дом ростовщика. На стене, выкрашенной в темно-багровый цвет, красовались две броские надписи, сделанные белой краской: «Выдача денежных ссуд под проценты и залог имущества. Прохожий, заходи! Здесь тебе всегда рады!»
Постучав в дверь бронзовым кольцом, подвешенным на двери именно для этого, я вошел в прихожую. Там меня встретил один из помощников ростовщика Стаберия. Узнав о цели моего прихода, этот человек, одетый как вольноотпущенник, провел меня в таблинум.
Хозяин дома сидел за столом и, прихлебывая из кубка какой-то напиток, занимался разбором долговых векселей, представлявших собой небольшие листки папируса.
– А, сенатор Меммий, наконец-то решил раскошелиться! – с фальшивой улыбкой на губах произнес Стаберий, выслушав мое приветствие и приняв письмо из моих рук. – Хвала Минерве! Присядь вон там, добрый посланец.
Ростовщик указал мне на стул у стены, расписанной красными и желтыми розами, а сам поспешно сломал печать на письме и развернул свиток. По мере того как Стаберий пробегал глазами послание сенатора Меммия, его бледное худое лицо все больше мрачнело.
– Сенатор опять просит у меня отсрочку по платежам, а я-то подумал, что благородный Меммий и впрямь держит свое слово! – процедил сквозь зубы Стаберий, сердито швырнув письмо в корзину для мусора. – Эти нобили постоянно лгут и не выполняют свои обязательства! Причем сенатор Меммий пишет мне в таком небрежно-снисходительном стиле, словно делает мне одолжение. Чванливый гусь!
– Гай Меммий состоит в родстве с самим Помпеем Великим, поэтому он слегка презирает таких, как ты, – сказал я лишь затем, чтобы позлить Стаберия, который произвел на меня отталкивающее впечатление.
Ростовщик был очень изысканно одет, подражая патрициям, но при этом он был небрит, не причесан, у него были грязные ногти и от него сильно пахло луком и чесноком, как от простолюдина.
– В родстве с Помпеем Великим, говоришь! – злобно прошипел Стаберий, окинув меня холодным взглядом. – Что ж, поглядим, поможет ли благородному Меммию его родство с Помпеем.
Ростовщик отодвинул в сторону кипу векселей, достал из шкатулки письменные принадлежности и стал писать ответное письмо Гаю Меммию. Поскольку Стаберий писал на бумаге, он использовал черную тушь и заостренное гусиное перо. Душа этого тщедушного невзрачного человека, видимо, была одержима одной только алчностью, а деньги были для него чуть ли не объектом поклонения. Своих должников Стаберий, судя по всему, страстно ненавидел, а самых знатных из них он ненавидел сильнее всего. Оттенки этой ненависти так и пробегали по некрасивому лицу ростовщика, покуда он нервно строчил свое послание, кусая свои тонкие губы и хмуря брови.
– Вот, возьми, приятель! – Стаберий скатал письмо в трубку и через стол протянул мне. – Отнеси своему господину.
– Ты забыл скрепить письмо печатью, уважаемый, – вежливо напомнил я.
– Ничего, сойдет и так! – огрызнулся Стаберий. – У меня куда-то задевался перстень с печатью, да и воска сейчас нет под рукой. Бери письмо и проваливай!
Пожав плечами, я взял свиток и удалился из таблинума вместе с помощником Стаберия.
Оказавшись на узкой людной улице, пропахшей серой и киноварью, я приткнулся к стене какого-то каменного трехэтажного дома и, развернув письмо ростовщика, ознакомился с его содержанием.
Неровные каракули Стаберия гласили следующее: «Тит Стаберий приветствует Гая Меммия! Я поражен твоей лживой непоследовательностью, сенатор. Твой долг передо мной так велик, что при первой же цензорской проверке тебя вычеркнут из сенаторского списка. Я понимаю, что ты, благородный Гай Меммий, взираешь на меня как на жалкого червя. Однако хочу напомнить тебе, славный квирит, что в римских кварталах обитает немало шаек, занимающихся кровавым ремеслом. Есть люди, просто убивающие за деньги, и есть люди, выбивающие деньги у должников. Я вот думаю, к кому из них обратиться?»
«Ого! Да это уже форменный наезд под видом завуалированной угрозы, – подумал я, пряча свернутое письмо под туникой у себя на груди. – Похоже, этот Стаберий настроен решительно! Так вот откуда берет начало наш российский рэкет!»
С улицы Красильщиков я направился на Палатин, чтобы забрать из школы младшего сына Гая Меммия. Неплохо изучив Рим в течение первой заброски во времена восстания Спартака, я довольно быстро добрался до Палатинского квартала, миновав по переулкам широкие центральные улицы, забитые народом в эти полуденные часы.
Когда я пришел в школу, где учился Квинт, там еще не закончился последний урок. Присев на скамью в прихожей, я провел в ожидании около получаса. Рядом со мной на других скамьях сидели рабы-воспитатели, старые и молодые, пришедшие за своими юными воспитанниками.
Ученики что-то хором повторяли вслед за учителем, их голоса были хорошо слышны через тонкую стенку. Однако мое внимание привлекли отчаянные вопли какого-то мальчишки, которого явно безжалостно секли розгами или ремнем в каком-то из помещений школы. Я оглядел воспитателей и не увидел у них на лицах ни возмущения, ни малейшего беспокойства, хотя вопли избиваемого ученика вскоре перешли в слезливый рев.
«Ничего себе методы воспитания в древнеримской школе, как в застенке гестапо! – мелькнуло у меня в голове. – Похоже, здешним учителям позволено укреплять дисциплину среди школьников не столько словом, сколько экзекуцией. Интересно, так лупят и сыновей плебеев, и сыновей патрициев или последних все же щадят?»
