Флот решает всё (СИ) - Борис Борисович Батыршин
Будь в трубке кислота, она, стоило свинцовому грузу, раздавить стекло, тут же попала бы на смесь бертолетовой соли с сахаром. Смесь воспламенялась и, в свою очередь, производила взрыв заряда гремучей ртути — его при опыте заменял ватный шарик — а от него уже предстояло сдетонировать самой бомбе.
Оставалось получить последний запала ингредиент, бертолетову соль. Но ею, подумал Матвей, придётся заняться в другой раз. Простейший химический опыт: пропустить хлор через калиевый щёлок, и готово. Это можно сделать в кабинете химии; его одноклассники не раз делали нечто подобное, сооружая самодельные петарды. Скоро стемнеет, да и Коля наверняка извёлся на своём посту. Матвей сложил готовые жестяные цилиндрики в коробочку, тщательно упаковал стеклянные трубочки и выглянул наружу.
Вечерело. На дворе легли глубокие осенние тени. Реалист-караульный сидел, нахохлившись, на старом тележном колесе и играл с рыжим котёнком. Матвей недовольно скривился — часовой называется! Но от замечания воздержался — в конце концов, товарищ провёл на посту больше трёх часов, тут кто угодно одуреет от скуки…
— Коль, я закончил! Иди сюда, поможешь!
Им предстояло ещё убрать все следы сегодняшней работы, присыпать землёй крышку тайника и, для верности, завалить её всяческим хламом. Матвей был доволен, половина работы сделана. Оставалась самая опасная её часть. Его Матвей отложил на потом — во-первых из-за того, что инструкция не рекомендовала долго хранить опасную смесь в готовом состоянии, а во вторых, если уж быть честным, он попросту боялся взяться за столь деликатное дело. Возню с запалом можно было объявить любопытством или, на крайний случай, сравнительно безобидной шалостью — какой гимназист не пробовал соорудить петарду и взорвать её в кабинете, скажем, латиниста? А вот изготовление взрывчатой начинки бомбы — это другое дело. Если до сих пор вся «революционная деятельность» Матвея и его товарищей сводилась в общем, к безобидной болтовне, то, стоит начать работать с гремучим студнем — и всё, дороги назад уже не будет.
Матвей ещё раз перелистал инструкцию. Он уже понял, что большая её часть — это неведомо как попавшие в руки товарищей по борьбе выдержки из полицейского отчёта о деле народовольца Кибальчича, того, кто изготовил бомбу для царя-освободителя:
«…Вс ѣ эти св ойства были отлично изучены т ѣ ми , которыя р ѣ шились прим ѣ нить ихъ къ снаряду , употребленному для выполненія преступнаго замысла : он ѣ взяли гремучій студень съ камфорою . Для воспламененія была употреблена гремучая ртуть , огонь для которой долженъ былъ сообщи ться стопиномъ, напитаннымъ бертолетовой солью и антимоніемъ. Для сообщенія гремучей ртути огня воспользовались свойствомъ с ѣ рной кислоты … »
А ведь он собирается сделать именно это, не так ли? И значит, виновен в «преступном замысле»; чтобы довести его до конца, осталось одно — получить гремучий студень. Что ж, для этого всё готово, и он точно знает, что надо делать.
Кстати, напомнил себе Матвей, надо не забыть и подробно описать всё, что было сегодня сделано, в дневнике. Гимназист начал вести записи вскоре после того, как познакомился с Аристархом и увлёкся идеей революционной борьбы. Когда-то его дневник станет бесценным историческим документом, его назиданием грядущим поколениям борцов с тиранией.
* * *
Москва,
Большая Бронная.
Спустя два дня
Апрельский стылый ветер гнал на Москву длинные шеренги свинцово-серых туч. Он трепал оборванные афиши на тумбах, рвал зонтики из рук прохожих. На улице было по вечернему сумрачно; мутно-серый сумрак царил и на душе у Матвея. Он брёл по булыжной мостовой Большой Бронной, втянув голову в поднятый воротник гимназической шинели. Ветер гнал перед ним скомканный газетный лист, и от этого, веяло такой беспросветной тоской что хотелось завыть в голос. Дела были хуже некуда. И даже ещё хуже, если это вообще возможно…
Отец, больше года не проявлявший интереса к сарайчику-лаборатории, неожиданно нагрянул туда с инспекцией. Нет, он не нашёл подпол с запасом химикалий и лабораторным оборудованием, а хоть бы и нашёл — он всё равно ничего бы не и понял в бутылях с реактивами и тонком химическом стекле. Хуже.
Зато выудил из-за верстака жиденькую пачку брошюр.
Одного названия — «Катехизис революционера», — отпечатанного на скверной обёрточной бумаге слепым шрифтом, хватило, чтобы повергнуть надзирателя Таганской тюрьмы в ужас. А стоило наугад прочесть хотя бы несколько строк…
Революціонеръ вступаетъ въ государственный, сословный и такъ называемый образованный миръ и живетъ въ немъ только съ ц ѣ лью его полн ѣ йшаго, скор ѣ йшаго разрушенія. Онъ не революціонеръ, если ему чего-нибудь жаль въ этомъ мир ѣ , если онъ можетъ остановиться передъ истребленіемъ положенія, отношенія или какого-нибудь челов ѣ ка, принадлежащаго къ этому міру…
Фаддей Лукич поймал сына во дворе — тот спустился по чёрной лестнице, и насвистывая легкомысленный мотивчик, направился к сараю. Стоило Матвею увидеть налитые яростью глаза отца, как мелодия замерла у него на губах, а в следующий момент он полетел в пыль, сбитый могучей отеческой оплеухой. На вопли из дома выбежали мать с кухаркой — и повисли на разъярённом Фаддее Лукиче, как собаки на медведе. Если бы не они, Матвей вряд ли отделался бы ссадинами и синяками — рука у отца была тяжёлая.
Домой возврата нет, это ясно. Гимназию тоже придётся оставить — хотя, даже подумать то том, чтобы отшпилить с фуражки кокарду с острыми листочками и донашивать шинель с крючками вместо нарядных, блестящих пуговиц, Матвей не мог. Так ходили экстерны и исключённые гимназисты, и это был ужасный позор в глазах одноклассников и знакомых.
«Каких ещё знакомых? — оборвал себя Матвей, — Всё равно из Москвы придётся уезжать. Нет, не уезжать — бежать, скрываться!..» Аристарх как то сказал, что в случае «провала» одного члена организации, остальным придётся пуститься в бега. А ведь сегодняшнее печальное происшествие — это и есть провал, не так ли? Значит, самое время просить совета у старшего товарища.
В Чебышах его ждал новый удар: Аристарх уже два дня, как не появлялся на квартире. Настроения студента-технолога ни для кого здесь не были секретом; считалось, что если такой человек исчезает — то у него есть на то причины. На Матвея с его расспросами поглядывали с подозрением: «А ты, мил-человек, почему и зачем интересуешься? — читалось на лицах чебышевских квартирантов. — Может, сейчас побежишь доносить?»
Матвея это не удивило — Аристарх не зря постоянно твердил о необходимости конспирации. Но вот что делать дальше, гимназист решительно не представлял.
Пока же он попросту механически переставлял ноги по мостовой Большой Бронной, и на душе у него было так же сумрачно и беспросветно, как в осеннем московском небе. В мелочных лавочках уже зажигали керосиновые лампы, и на мокрый булыжник ложились жиденькие жёлтые блики.
— Матвей! Вот ты где! А я уж пол-Москвы обегал!
Колька Вяхирев бежал навстречу. Пальто нараспашку, фуражка а кулаке, на физиономии сложная гамма тревоги и радости.
— Ты… это… домой не ходи, не надо! У меня переночуешь, я родителей предупредил.
Пять минут назад Матвей и сам твёрдо решил, что нипочём не вернётся домой. но теперь Колькины слова задели его за живое. Он собрался было протестовать, но Вяхирев не дал и рта раскрыть:
— Я, как узнал, что ты засыпался — так сразу
