Новое назначение (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— Так точно, товарищ начальник губчека.

— Вот видишь, Семенов, мои товарищи подтвердят, что ты на меня напал, — с удовлетворением заметил я, но оружие доставать не стал. Если вытащишь, придется стрелять. Вздохнув, продолжил: — Товарищ Пушков, можете быть свободны.

Кирилл пожал плечами и вышел, а Семенов, явно слегка обеспокоенный, пробурчал:

— Я, начальник, все понимаю. Ты своим псам кивнешь — они что угодно подтвердят, а свистнешь, вообще меня на ремни порежут.

— Это точно, — кивнул я. Пристально посмотрев в глаза уголовнику, сказал: — Только ведь, Семенов, я такого делать не стану. Не в моих, знаешь ли, правилах из подследственных показания выбивать. И пистолетом у виска трясти не стану. Захочу тебя пристрелить — пристрелю, а пугать не стану.

— Ты, начальник, мне уже один раз расстрелом грозил, — усмехнулся уголовник. — А я жив пока.

— А я тебе не грозил, — пожал я плечами. — И жив ты лишь потому, что мне еще нужен. Тебя расстреляют, врать не стану. Другое дело, когда именно тебя расстреляют. Это может быть и завтра, и через месяц. Жить-то, небось, хочешь, а?

— Жить хочу, — усмехнулся Семенов. — И лишняя неделя жизни лишней не бывает. Знаешь, начальник, почему люди перед смертью себе могилу роют, а не трепыхаются? Почему сапоги снимают, рядышком ставят, а?

— Знаю, Семенов, я все знаю. Я даже знаю, что в камере, где ты сидишь, у нижних нар доска выломана, где ты «нычку» делал.

Про копание могилы и сапоги я понял давно. Еще когда сам сидел в тюрьме, а потом, когда везли на Мудьюг. Жить человеку хочется до конца, до самой последней секунды. Пока ты жив, на что-то надеешься, потому и кажется, что пока бросаешь землю, неспешно стягиваешь узкие сапоги, еще что-нибудь может измениться.

Про «нычку» я, разумеется, не знал, как и не знал камеру, где сидел уголовник. Но я сам сидел в той тюрьме, а нары там однотипные, и ломать доску удобнее именно в нижних. Но на уголовника это произвело впечатление.

И в этот момент снова зазвонил телефон. Девушка на коммутаторе что-то пробормотала, а потом произошло соединение.

—Аксенов, почему ты забрал бойца моей дивизии? — раздался в трубке гневно-рыкающий голос.

— Вежливые люди вначале должны представиться, а уже потом хамить, — рыкнул я в ответ. — Товарищ военный, не слышу вашей фамилии.

— Фамилия моя Филиппов, начдив восемнадцатой стрелковой дивизии, — рыкнула трубка.

— Товарищ начальник дивизии, а вы с кем сейчас разговариваете? — поинтересовался я более вежливым тоном. — Вы разговариваете не просто с начальником Архангельского губчека, а особоуполномоченным ВЧК по губернии. Если хотите, я сейчас отправлю телеграмму товарищу Дзержинскому, чтобы он подтвердил мои полномочия для вашего командарма. — Не давая Филиппову вставить хоть слово, сказал: — Сейчас я повешу трубку, вы немного остынете, потом перезвоните мне, и мы с вами снова поговорим.

Я бросил трубку, повернулся к Семенову и улыбнулся ему:

— Вот видишь, гражданин бывший командир взвода, какие силы задействованы ради какого-то уголовника. Не знаешь, отчего?

— Знаю, — угрюмо сказал Семенов. — Начальник мой бывший с кичи откинуться обещал, а нынче меня замочить решил.

Ишь ты, какие информированные бандиты пошли. Сидят в тюрьме, и все про всех знают.

— Неужели маляву кинули? — поинтересовался я.

— Какую маляву? — удивился Семенов. — Я и слова-то такого не знаю. Но я же в этой тюрьме сидел раньше, вертухаи знакомые есть, шепнули. — Посмотрев на меня исподлобья, попросил: — Начальник, дал бы мне ман подырить. Уши опухли, спасу нет.

— Их бин, ман подырить? — переспросил я, гадая, на каком языке меня спросили и о чем, потом дошло, что раз «пухнут уши», то уголовнику хочется покурить. Это что, феня такая? Не знал. Сам я так и не начал курить, но коробка папирос в столе имелась. Памятуя ту девушку, из числа «радикальных коммунистов», запасся на всякий случай.

— А зайчика? — попросил уголовник, с наслаждением обнюхивая папироску.

Зайчика? А, так это он огоньку просит.

— У тебя из курительных принадлежностей только губы? — пошутил я старой, но для него еще не слыханной шуткой. — В двух словах — про Коносова что сможешь сказать?

— Да про него много что скажу. И про то, как красноармейцев по его приказу обирали, и про тех, кого расстреляли, и про деревни, которые по его приказу обирали, а народ на мороз выгоняли.

Я только кивнул. Посмотрев на уголовника, сказал:

— Если сейчас все про Конасова и остальных расскажешь, месяц жизни тебе еще гарантирую. Да, и папиросы можешь себе забрать. Спичек у меня нет, попросишь, дадут. А еще если про вертухаев вспомнишь, знакомцев твоих, по одному дню добавлю за каждого. Только без балды.

Выглянув в коридор, крикнул:

— Дежурный! — Дождавшись чекиста, приказал: — Задержанного в камеру. Вызовешь Пушкова, скажешь ему, что я приказал допросить. Да, спички ему дай, или зажигалку какую.

Когда дежурный уводил задержанного, опять зазвонил телефон.

— Владимир Иванович? А это Куприянов, помнишь такого?

Куприянова, комиссара дивизии, в отличие от начдива, я немного знал.

— Иван Федорович, рад вас приветствовать. Как там ваш командир? Небось, уже полки выдвигает, цепи строит? Я пока приказал круговую оборону занять, но, если он артиллерию выдвинет, нам хана. Придется всей чрезвычайной комиссией в партизаны уходить.

Комиссар дивизии на том конце провода хохотнул, а рядом с ним кто-то что-то пробурчал. Кажется, начдив тоже пытается слушать наш разговор.

— Да ладно, Владимир Иванович, подожди пока. Я знаю, у тебя опыт подполья большой, но может, и так сможем договориться. Начдив уже малость отошел. Сам понимаешь, любого взбесит, если арестовали подчиненного без твоего ведома. Расскажи лучше, чего ты с Конасовым поцапался?

— Так, товарищ дивизионный комиссар, ты бы тоже поцапался, если узнал, что тебя расстреливать собирались.

— В каком смысле, расстреливать? — не понял комиссар. — Ко мне сейчас Спешилов прибежал, кается, что не доложил вовремя — мол, комвзвода Семенов, что был особому отделу придан, приказ начальника не так понял, и решил тебя арестовать, вместо того чтобы доставить в особый отдел, как положено.

— Так я и сам только сегодня выяснил, что на самом-то деле Конасов отдал Семенову приказ меня арестовать, а потом пристрелить при попытке к бегству. И, кроме этого, много чего интересного вылезло, за что начальника особого отдела можно в трибунал отдавать.

— А как узнал?

— Н-ну, товарищ комиссар, — протянул я насмешливо. — Кое-какие вещи я рассказывать не могу. Назовем это так — выяснилось оперативным путем.

Куприянов дядька толковый, про «внутрикамерную» разработку знать должен, а то, что все вышло случайно, об этом знать ему не нужно. Самое главное, что начальник тюрьмы проявил бдительность и не забыл позвонить. Ну и я, тоже немного молодец, что не стал сразу расстреливать Семенова, а чуть-чуть попридержал, и вот, интересные вещи теперь всплывают. Даже жалко, что не сам допрашиваю уголовника, послушал бы, может еще бы на что-то «подраскрутил».

— И что делать, Владимир Иванович? Мы с начдивом Конасова арестовать не можем, не имеем права. А ты?

Я задумался. А вот хрен его знает, имею я право арестовать начальника особого отдела дивизии, или нет? Как начальник губернского чека — точно нет. А как уполномоченный ВЧК по Архангельской губернии? Хм. Нет, не знаю, но скорее всего, что тоже нет. А почему я должен его именно арестовывать? Снять с должности имею право, но об этом нужно сообщить непосредственному начальнику Конасова, товарищу Кругликову.

— Чего молчишь, Владимир Иванович? — настаивал комиссар.

— Думаю, — признался я. Помедлив еще немного, сказал: — Есть два варианта. Первый — мы задерживаем Конасова, отправляем его под охраной в Вологду, пусть его судьбу решает Кругликов.

— А второй?

— А второй предпочтительнее и для вас, и для меня, и для особого отдела армии.