Новое назначение (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

Вот, тоже надо сделать зарубочку в памяти — как следует пошерудить в порту, проверить, не осталось ли где на заброшенных кораблях запасов лекарств?

— Разрешите обратиться, товарищ начальник губчека? — вытянулся по стойке смирно один из моих начальников отделов. Вот, сразу видно, что человек служил в армии!

— Начальник отдела по борьбе со спекуляцией Муравин. Вопрос — для чего разводить лишнюю бюрократию? Мне кажется, вполне достаточно вписать данные задержанного в учетную книгу тюрьмы, вот и все.

— Товарищ Муравин, — позволил я себе слегка улыбнуться. — О бюрократии мы поговорим чуть позже, на совещании руководства.

Не стану же я в присутствии рядовых сотрудников рычать на начальника отдела, говорить о необходимости соблюдать порядок в делопроизводстве и о дублировании документации. И пусть учет станет двойным во избежание «пропаж задержанных» или утраты хоть рапорта, хоть журнала. И бедный Муравин не знает, что рапорт и запись в книге учета — это еще цветочки! Не знаете вы, что такое настоящая бюрократия. Вы еще скоро начнете писать протоколы о задержании, об осмотре места происшествия и все остальное.

Муравин сел, немного раздосадованный, что на его вопрос не ответили, но в то же время удовлетворенный. Конечно, любой начальник, даже маленький, желает считать себя причисленным к категории «избранных».

— Еще вопрос, товарищ начальник, — поднял руку один из оперативников. — Сотрудник губчека Замораев. Почему вы против того, чтобы Архангельской губчека предоставили право самой производить расстрелы контрреволюционеров?

Похоже, рабочее совещание начинает превращаться не то в комсомольское, не то в профсоюзное собрание. Но отвечать на вопрос придется. Эх, почему я не могу задвинуть речь о правовом государстве, о необходимости разделения властей? Увы, учение о диктатуре пролетариата учит другому.

— Потому что в этом случае есть большая опасность, что мы можем уподобиться столыпинскому военно-полевому суду. Вы слышали о военно-полевых судах, товарищ Замораев?

Замораев неопределенно повел плечами. Ну откуда уроженец Архангельской губернии, где не было помещичьего землевладения, может знать о крестьянских восстаниях первой революции?

— Но о Столыпине-то хоть слыхали?

— Еще бы! Министр-вешатель, — воспрянул Замораев.

— Разъясняю. В нашу первую революцию, когда крестьяне принялись делить барскую землю, премьер Столыпин приказал подавлять восстания, а для этого учредил военно-полевые суды. Приходит рота солдат в деревню, зачинщиков арестовывают, а потом командир выносит решение — повесить этого и того (на самом-то деле военно-полевые суды действовали немного по-другому, да и состояли не из одного офицера, но уж очень удобно все сваливать на министра-вешателя). Если мы сами станем арестовывать граждан, производить расследование, выносить приговоры и приводить в исполнение, то чем мы лучше министра-вешателя?

— Товарищ Аксенов, сравнили тоже! — обиженно хмыкнул чекист. — То — Столыпин-вешатель, а то мы — сознательные революционные чекисты.

— Хорошо, товарищ Замораев, убедили, — кивнул я. — Сегодня же отправляю телеграмму товарищу Дзержинскому, чтобы он утвердил для Архангельской губчека должность палача, а я назначу на эту должность именно вас.

— Э, а чего сразу меня-то? — испугался парень. — Вон сколько народа у нас сидит.

— Так это ваша инициатива, товарищ. Вы знаете правило — проявил инициативу, работай, претворяй в жизнь. — Под усмешки и легкий хохоток товарищей Замораев сел. — Тихо-тихо товарищи, — пришлось мне призвать народ к порядку. — У нас с вами и так очень много возможностей. Что же касательно права расстреливать...

Я принял задумчивый вид, мысленно поделил зал на четыре части, остановился взглядом на каждой из них, скользнул по лицам присутствующих. Теперь можно начинать.

— Товарищи, я работаю в Чрезвычайной комиссии с июля одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, — начал я свою речь. — Думаю, что проработал в ВЧК больше, чем вы все, вместе взятые.

Удобная, между прочем, методика. Я останавливаю взгляд на части зала, а каждому кажется, что смотрю именно на него. А я продолжал:

— Может так выйти, что человека расстреляют по ложному оговору? Может. Может так случиться, что в наши ряды проникнет контрреволюционер, поставивший своей задачей дискредитацию органов ВЧК? По вашим лицам вижу, что может. А может такое быть, чтобы чекист сводил старые счеты?

Я сделал паузу, чтобы народ проникся. Дождавшись, пока не начнут кивать, опять взял слово:

— Поверьте, если мы расстреляем невинного человека, его уже не воскресим. И тот, кто повинен за эту смерть, потом станет мучиться до конца своих дней. Если, разумеется, он не законченная скотина и не тайный белогвардеец. Так вот, мы разыскиваем врагов революции, собираем доказательства их вины, готовим обвинение для революционного трибунала, а уж его задача — взвесить все доказательства и принять решение.

— А если ревтрибунал отпустит контрика? — раздался голос с места. — Допустим, скажет, что доказательств недостаточно?

— Значит, кто-то из нас плохо поработал. Мы должны предоставлять трибуналы такие документы, чтобы комар носа не подточил. А все слова о революционном чутье, сознательности, это из области мистики. Мы материалисты и должны руководствоваться фактами, а не эмоциями.

Решив, что на сегодня слов достаточно, я уже собрался распускать народ, как с места поднялся паренек в жилетке, поверх гимнастерки, и в круглых очках.

— Товарищ Аксенов, у меня к вам вопрос не как сотрудника ВЧК, а как рядового комсомольца. — Парень поправил очки, спохватился: — Прибылов Саша, член РКСМ.

— Слушаю вас, комсомолец Прибылов, — улыбнулся я поощряющее.

— Вопрос такой. Почему вы берете на службу бывших сотрудников полиции и жандармерии?

— И сколько сотрудников полиции и жандармерия я взял на службу? Сто человек, двести?

— А это неважно, — рассек ладонью воздух комсомолец, словно шашкой рубанул.

— А почему вы считаете, что я обязан отчитываться перед вами? — поинтересовался я довольно холодно.

— Вы обязаны отчитаться не передо мной, а перед комсомолом в моем лице! — твердо заявил комсомолец.

— Товарищ Прибылов... Саша, кто направил вас на работу в Архангельскую чрезвычайную комиссию?

— Комсомольская организация судоремонтного завода, — гордо заявил Прибылов. — Наша ячейка была создана еще в период оккупации.

— Очень жаль, что комсомольская организация такого уважаемого завода направляет на работу в ЧК несознательных сотрудников, — сказал я, изображая легкую грусть. — Придется мне, как члену Архангельского губкома коммунистической партии большевиков отправить в вашу ячейку ходатайство о вашем отзыве и замене на более толкового комсомольца. Садитесь, Прибылов, а еще лучше — покиньте помещение.

— Товарищ Аксенов, почему? — возмутился комсомолец.

— Потому, что настоящий комсомолец должен понимать, что он не имеет права требовать отчетов от старших товарищей — членов РКП (б). Потому, что настоящий комсомолец, ставший чекистом, должен понимать, что ВЧК очень нуждается в разного рода специалистах, включая криминалистов. Это, дорогой товарищ, непрофессионально с вашей стороны. А еще комсомолец-чекист должен понимать, что у молодой Советской республике пока нет нужных специалистов, и мы вынуждены использовать специалистов старой России. Все, товарищ Прибылов, вы свободны. Оружие и мандат оставьте в приемной у секретаря.

Может быть, и не стоило так жестоко поступать с парнем. Думаю, он руководствовался искренними убеждениями. Что ж, это урок не ему, а остальным, которые попытаются задавать подобные вопросы своему начальнику. Ух, а не пытаюсь ли я вводить авторитарную манеру управления? А хоть бы и так. В такой организации, как наша, демократия не только не нужна, а даже вредна. Что там про слово начальника? Вот именно... Для подчиненного, оно должно стать законом. Не согласны? Пожалуйста, в вышестоящий орган, в коллегию ВЧК или к самому Феликсу Эдмундовичу.