Аналогичный мир (СИ) - Зубачева Татьяна Николаевна
— Джен!
Это Рози. Не стоит её обижать.
— Да, Рози. Я задумалась.
— Вы слышали?
— О чём?
— На Мейн-стрит открыли общее кафе!
— Как это?
— Ну, для всех. Повесили объявление: «Мы обслуживаем всех».
— Ну! — фыркнула Этель. — Это они комендатуре пыль в глаза пускают.
— В принципе это разумно, — вступила Ирэн. — И комендатура довольна, они же всё равенства требуют, и никаких хлопот. Написали бумажку — и всё.
— А вдруг и вправду такой зайдёт? — ужаснулась Майра. — Вы только представьте?! Им же придётся его обслужить!
Ей ответил дружный смех.
— Ход безошибочный! — наконец объяснила Ирэн. — На Мейн-стрит цветных не бывает, а кто и зайдёт, так они ж читать не умеют!
— Но «самооборона» там уже толчётся.
— Делать им больше нечего! Вы думаете, они там за порядком следят? Как бы не так!
— Ну, это понятно. Они молодые, мальчики. А на Мейн-стрит все удовольствия!
— Да, это вам не Цветной квартал проверять.
— И чего его проверять? Цветные они цветные и есть.
— Да, пусть живут, как хотят, лишь бы к нам не лезли.
— А говорят, у русских Цветных кварталов нет, так и живут вперемешку.
— У русских нет расовой гордости…
Ну, всё это она уже знает. Дальше можно не слушать.
— Ты спишь? — прозвенел рядом тонкий голосок.
Эркин не ответил, и она отошла. Хорошо, теперь ему никто не помешает.
Он лежал с закрытыми глазами, мерно ровно дыша, и дыхание уже не сушило губы. Всё тело словно ватное, любое движение непосильно, но ему и не надо шевелиться. Он распустил, расслабил мышцы и отдыхает…
…Так лежат после смены, чтобы успеть отдохнуть, набраться сил. В эти часы в камерах мёртвая тишина, и не из-за надзирателей, после смены тебе уже на всё плевать, просто нельзя на разговоры тратить силы. И надзиратели знают это и даже не заглядывают в камеры. А для разговоров душевая. Там, в шуме воды, а струю пускают на полную силу, там-то, сразу после смены или перед сменой, там и выливают всё накопившееся. Да и мало ли где можно ещё найти возможность потрепаться? Но отдых после смены — дело святое. Как звали того парня-трёхкровку? У него начались кошмары, и своими стонами он всех будоражил. Кудряш и Ушастый на третий день накрыли ему голову подушкой и подержали. Хорошо сделали, тот даже не задёргался. Потом аккуратно вернули подушку на место и легли спать. И всё. Никто о том парне и не вспоминал. Он и сам помнит это потому, что случилось это как раз перед той сменой. А тогда, как все, был доволен, что можно выспаться без помех. Когда Жиряга пришёл в их камеру, они уже сами просыпались и повскакали с коек бодро. Жирягу не боялись, он не вредничал по-пустому и бил звучно, но без боли. Не то, что Каракатица. Тот бил подло: синяка нет, так что иди на смену, а до больного места не дотронешься, а если по руке пришлось, то отнимается сразу, и всю смену одной рукой работаешь и зубами от боли скрипишь. А какой клиентке это понравится? Так что вдобавок и после смены получишь. Нет, Жиряга такой подлянки никому не устраивал. И тогда Жиряга подошёл к койке, посмотрел на спящего мёртвым сном трёхкровку и только пробурчал что-то. Он один, его койка рядом была, и расслышал: «Успели поганцы», — но промолчал. Если надзиратель не шумит, ему-то чего лезть. Смерть во сне — лёгкая смерть. И дальше… дальше как всегда. Его смена ночная. Жиряга их гонял по обычным маршрутам. Столовая, спортзал… они и сами всё знают, как пресс качать и суставы растягивать. Жиряга не лезет. Станет себе у дверей и смотрит на них сверху, не командует. Пристроишься отжиматься рядом с кем хочешь и трепешься спокойно, по затылку ещё ни один надзиратель болтуна не угадал. И за едой при Жиряге вольготно. Не трепаться, конечно, но перехватить чего сверх пайка вполне возможно. Нет, когда потом Жиряга по пьянке набил морду управляющему и его выгнали, о нём многие пожалели. Но раз Жиряга внутри, то в зале другие. И когда к вечеру их, отмытых, надушенных, уже в рабочей одежде, погнали в отстойник, их там уже ждал Хмырь. У него сразу в животе захолодело, как эту харю увидел. В отстойнике только скамья по стене, и как ты будешь ждать вызова: сидя, лёжа на полу или стоя — это только надзиратель решает. Хмырь построил их по стене и начал с таблеток. Обычный набор: одна красная, одна полосатая и жёлтый шарик. Красная — чтоб не спать, полосатая — чтоб внутри всё зудело и, кроме бабы, ничего б не хотелось, а шарик — чтоб сил хватило. Только Хмырь обязательно подсунет ещё чего-нибудь, и ты или вырубишься посреди смены, или в такой раж войдёшь, что клиентку уже не чувствуешь. Но ему повезло. До него ещё пятеро было, когда прибежал Одноглазый отбирать на рулетку и выдернул его из строя. И таблетки он получал уже от Одноглазого, а тот таким не баловался. Хмырь заржал им вслед. Рулетка — поганое дело. В отстойнике, ожидая вызова, можно и потрепаться, и, если надзиратель позволит, размяться немного, ну не когда Хмырь, понятно, но всё же, в зале на обслуге тоже не так плохо: кому вина подольёшь и со стола что получишь, с кем потанцуешь, а то петь прикажут, но петь он любил. А на рулетке стой в завлекательной позе, пока твой номер не выпадет. А выпал не номер. Выбор. А выбор — это выигрыш. Любой с рулетки, а то и двое, а если захочет — всю рулетку с собой уведёт. И любая кабина, хоть самая дорогая, что вся в зеркалах и подушках, и с медвежьей шкурой во весь пол. И ещё чего захочет, всё ей будет. Музыка там, любое вино, или ещё что ей в голову взбредёт. Выбор.
— Ты выиграла, Джен! Ты выиграла! — визжали девчонки.
Так он впервые услышал это имя. И поднимаясь в кабины, он повторял про себя: «Джен, леди Джен», — но тогда ещё просто так, какая леди из этой девчонки с косичками, просто любая клиентка — леди. И кабина была обычная, стандартная. И у дежурившего в ту ночь у кабин Каракатицы насмешливая ухмылка, и Хмырь ржал ему вслед. В чем же подлянка? Каракатица сволочь, но не выдержал:
— Повезло тебе, поганец, — и даже по спине похлопал, — на первачку попал. Да ещё и целочку.
Он так и застыл на пороге, и влепил бы ему Каракатица по пояснице, а после такого удара не на смену, а в лазарет, да в соседней кабине клиентка чего-то заверещала, и надзиратель туда кинулся, а он сам зашёл в кабину, и уже там до него дошло, во что он вляпался. Клиентки в кабины идут по дальней лестнице, чтоб кабину успели подготовить. И пока он её готовил, на него даже таблетки перестали действовать. Первачка — первый раз в Паласе, такие сами не знают, чего хотят, и с ними возни выше головы, а целка — это ему на себя боль брать, и вся вина за эту боль тоже его. Как раз у него уже было такое, смены три назад, мамаша дочку привела, совсем малявку, сказала: «для здоровья», — ну, Хмырь его и подставил. Он старался, как мог, но без боли здесь не обойдёшься, девчонка заревела, что он сделал ей больно, а Хмырю того и надо. Влепили ему тогда… полную пайку.
— Пожалуйста, мисс. Вас уже ждут.
Он повернулся на голос Каракатицы. Тот очень ловко одним движением открыл дверь и включил верхний свет, пропуская вперед…
— Вот он, мисс. Ваш выигрыш, ваш, — и мерзко из-за её плеча ухмыльнулся, — ваш дефлоратор, мисс, — и закрыл дверь, сволочь.
А как ему после этих слов работать? Она же и так… Он посмотрел на неё. Девчонка с косичками. Она стояла перед ним, сжимая обеими руками сумочку, и смотрела на него… Ну, как с такой перепуганной работать? До неё дотронься — закричит. А Каракатица за дверью ждёт. И ничего, кроме досады, он тогда не чувствовал. И дёрнуло его улыбнуться ей на рулетке. А теперь что ж, перевыбора нет.
— Здравствуй…
Её робкий голос не прибавил ему смелости, и он молча поклонился ей. И тут она улыбнулась ему. Он понял, что надо начинать, и шагнул к ней. Мягко, очень мягко, очень осторожно потянул из её рук сумочку.
— Миледи оказала мне честь своим выбором, и я постараюсь доказать, что лучшего выбора миледи сделать не могла.
Она смотрела на него так доверчиво, что он едва не поперхнулся последними словами уставной фразы. Она же первачка, всему верит. И следующую фразу он сказал ещё положенными словами, но уже искренне.
