К Соловьев - Господа Магильеры
- Лазарет, - ефрейтор заставил свой «Дукс» остановиться – и еще секунд пять в стальном чреве грузовика что-то беспокойно перестукивало и лязгало, - Пожалуйте, господин лебенсмейстер. Только осторожнее, Бога ради. У нас тут не передовая, но гостинцы английские залетают регулярно. Вам туда, чуть правее, в блиндаж… Керосинку видите? Прямо на нее…
Виттерштейн и сам уже видел тревожно-желтый, как кожа желтушного больного, огонек. Он выскочил из кабины, тело напряглось, ожидая встретить подошвами подкованных армейских сапог сопротивление земли. И едва не полетел кувырком, когда левая нога по щиколотку ушла в жидкое земляное месиво. С опозданием вспомнил о том, что забыл поблагодарить водителя, и тут же об этом забыл. С тревогой проверил свой саквояж – на месте ли? – и попытался выбраться на твердую поверхность.
Казалось бы, от поля боя его отделяла лишь тонкая деревянная дверь «Дукса», но как разительно переменился мир, стоило ему преодолеть эту крошечную преграду. Гул артиллерии, от которого еще недавно лишь болезненно колотилось сердце да стискивало желудок, едва не повалил его на землю. Он почувствовал себя сверчком, угодившим в огнедышащие внутренности какого-то огромного лязгающего станка. Все кругом грохотало, ухало и взрывалось, и казалось невероятным, как эти разрывы еще не сорвали со своих креплений небо, не заставили его рухнуть вниз. Где-то в ночи трещали вразнобой винтовочные хлопки и полдюжины пулеметов ревели стальными голосами, захлебываясь от переполнявшей их стальные чрева злости.
- Господин лебенсмейстер?.. – кто-то почтительно ухватил его за рукав кителя, потянул к свету, - Ну наконец-то вы прибыли! Добрались, надеюсь, нормально?
«Первым классом», - хотел было съязвить Виттерштейн, но не позволил этим словам сорваться с языка. Как всегда перед началом работы он ощутил, как каменеют мышцы и немеют пальцы рук. Он знал, что это ощущение вскоре пройдет, тело просто мобилизует свои силы, настраивается на верный ритм. Оно знало, что ему предстоит долгая и упорная работа. Умное, послушное тело, оно уже привело себя в готовность, пока рассудок силился не разлететься по всем швам в этом гремящем и лязгающем чаду.
- Кто вы? – хрипло спросил он человека, все еще держащего его за рукав. Тот был в форме медицинской службы, но знаков различия Виттерштейн пока разглядеть не мог. Впрочем, они и не играли роли. Должно быть, здешний фельдшер. Это главное. Среди тех, кто спасает человеческие жизни, чины значения не имеют.
- Штабсарцт[8] Гринберг, - ответил тот, - Командую полковым лазаретом. Услышал шум мотора… Наконец-то вы здесь! Пойдемте скорее внутрь! Умоляю, скорее!
«Внутрь чего?» - чуть было не спросил Виттерштейн. Даже спустя несколько лет пребывания на фронте он не смог привыкнуть к тому, как ловко здешние обитатели ныряют в землю. За какой-нибудь кочкой может скрываться видимый лишь наметанному глазу лаз, ведущий в подземные укрытия. Виттерштейн не любил забираться под землю, слишком уж тесные, пропахшие потом, мочой и грязью каморки блиндажей напоминали ему уже готовые могилы и склепы. Но сейчас он не тратил времени на сомнения, любая возможность убраться из грохочущего ночного ада казалась превосходной. Он устремился за Гринбергом и ничуть не удивился, разглядев узкий лаз с набитыми деревянными ступенями. И мгновенно ощутил запах, отвратительно знакомый, одновременно тошнотворный и приятный. Запах карболки, спирта, испражнений, гнили, чего-то сладковатого – и поверх всего этого, медный аромат, который спутать не мог бы ни один лебенсмейстер – запах крови. На фоне этого запаха, всепроникающего лучше любого ядовитого газа, Виттерштейн почти не ощущал прочих – солоноватого запаха глины, земли и ржавеющего металла.
Гринберг вел его широким коридором, над головой мелькали укрепленный балки и куски перекрытия. Судя по тому, что шли они под уклон, блиндаж лазарета располагался на изрядной глубине. Интересно, сможет ли он выдержать попадание снаряда из английской гаубицы?..
Мысль эту из головы требовалось незамедлительно выгнать, она мешала работе.
- Как тут у вас дела? – спросил он Гринберга на ходу, намеренно не использовав ни в формулировке, ни в тоне голоса офицерских интонаций, как бы подчеркивая, что здесь нет чинов и регалий, только лишь два врача, объединенных одним делом.
Гринберг уловил это, с благодарностью кивнул. Был он худощав, поверх кителя облачен в несвежий уже и мятый халат. Лицо тонких черт, безукоризненно выбритое, выдающее ясный ум и какую-то сокрытую интеллигентную язвительность, многим врачам свойственную. Впрочем, сейчас это лицо было искажено страдальческой гримасой. Кажется, все его мимические мышцы окаменели, а mandibula[9] потеряла подвижность, выдавшись вперед.
- Дела обстоят скверно, - сказал Гринберг, не останавливаясь, - Вот почему я очень обрадовался, господин лебенсмейстер, узнав, что вы в расположении соседнего полка.
- И вам, надо сказать, очень повезло. Я проводил инспекцию и уже собирался отбыть обратно.
- Наше счастье, - отрывисто согласился Гринберг, - На такое я не мог и рассчитывать. Сам господин Ульрих Виттерштейн, professor Хайдельбергского Университета, член Ордена Лебенсмейстеров, автор многих медицинских трудов, по которым я когда-то учился…
- Бросьте полоскать рот моими титулами, collega[10], - посоветовал ему Виттерштейн, усмехнувшись, - Вам ли не знать, что они ничуть не способствуют обеззараживанию cavitas oris[11], даже, скорее, напротив… Прибыть сюда заставил меня долг. Место лебенсмейстера – там, где гибнут люди. И, судя по тому, что я слышу, мое место уже определено. Итак?
- Ситуация с медицинским обслуживанием почти критическая, - сказал Гринберг, которого, кажется, спокойный тон гостя заставил взять эмоции под контроль, - Атака длится уже восемь часов. Раненные поступают в огромном количестве. Преимущественно, разумеется, поражения внутренних органов осколками, обильные кровотечения, полостные раны, травматические ампутации. Шрапнель, по счастью, редко, но и она встречается. Нескольких обожгло огнеметом, но спасти их уже не в наших силах.
- Отлично, - кивал Виттерштейн, - Понимаю. Что-то еще? Газы? Последствия рукопашной?
- Бывают и от рукопашной. За последний час доставили не меньше дюжины. С этими сложнее всего. Англичане стали использовать что-то вроде траншейных палашей. Обоюдоострое лезвие, и очень массивное. Раны остаются просто ужасные, глубокие и рваные. Как на колбасе, если хватить по ней тупым ножом… прошу прощения за сравнение.
- Ничего, пустое. Как организована эвакуация раненных?
- Мы попытались сделать все в меру своих сил. Развернуто три полевых лазарета ротного уровня и два сортировочных пункта на передовой. Сюда, к нам, сносят самых тяжелых. Около четверти погибает в пути. Очень плотный огонь, англичане кроют из пушек так, словно хотят продолбить дыру прямо в преисподнюю.
- Это излишние траты снарядов, - улыбнулся Виттерштейн, - После восемнадцатого года солдаты кайзера даже в аду займут позиции для обороны. Сколько человек поступило за последний час?
Гринбергу не пришлось даже заглядывать в журнал.
- Двадцать два.
- Сколько из них еще живо?
- Тринадцать.
- И сколько человек у вас под началом?
- Лишь три хирурга, - сказал Гринберг, не пряча досады, скользнувшей тяжелой тенью по его лицу, - Я отрядил их в другие лазареты. Тут у меня только пара ассистентов и десяток санитаров. И, кажется, три сестры милосердия. Они все хорошо обучены и отлично держатся, но вы же понимаете… Нельзя требовать от человека то, чего нет. Мне нужны те, кто сможет резать, штопать, вправлять и ампутировать. Нужны профессионалы. Я уже восемнадцать часов на ногах, но я в одиночку не смогу спасти всех этих мальчишек с их проклятыми винтовками. Пока я режу одного, еще трое испускают дух. Как прикажете работать?
- Теперь все будет в порядке, - сказал Виттерштейн успокаивающим тоном, который всегда ему хорошо давался, - У меня имеется изрядный опыт фронтовой хирургии. Уверен, мы с вами успеем спасти не одну жизнь. Только, умоляю, не будем терять времени.
Лазарет оказался куда больше, чем представлялось Виттерштейну. Располагавшийся на пятиметровой глубине под двумя бетонными перекрытиями, он представлял собой анфиладу вырытых в земле комнат, каждая из которых была уставлена койками. Сперва ему показалось, что свободных коек нет вовсе. На каждой лежало скрюченное человеческое тело или его подобие в обрывках серого сукна и бинтов. Стриженные затылки, закатившиеся глаза, судорожное дыхание десятков людей, и опять этот всепроникающий, тяжелый, как на бойне, запах крови, от которого мутнеет перед глазами. Виттерштейну показалось, что в полковом лазарете удивительно душно, словно даже мельчайшие частицы воздуха давно растаяли тут, в подземном царстве боли и ужаса.
