Попова Александровна - Пастырь добрый
— Я уже тебе верю, — тотчас же ответил Курт, четко выговаривая каждое слово; Финк побледнел, сжав в замок пальцы, лежащие на коленях, и оттого напомнив вчерашнего мальчишку, явившегося в Друденхаус.
— Спасибо, — отозвался он чуть дрогнувшим голосом и через силу улыбнулся: — Только уж лучше б ты что-нибудь нарыл, Бекер. До смерти не хочется помирать.
Глава 3
— Сейчас вечер, — произнес Керн таким тоном, словно сообщал Курту нечто, о чем он не знал и даже не догадывался; взгляд из-под встопорщенных седых бровей прожигал подчиненного жестко, неотступно и вдумчиво. — Полдня у меня в камере сидит человек, и я не знаю, по какой причине, по какому обвинению и по обвинению ли вообще. Я боюсь подойти и заговорить с ним, ибо человека в камеру посадил следователь, который не почел необходимым сообщить мне деталей, и я могу запороть дело, о котором, опять же, я, обер-инквизитор Кельна, ни сном ни духом. Следователя нет на месте и его невозможно найти нигде. Может быть, я ошибаюсь, Гессе, ты тогда поправь меня, но мне сдается, что это не по уставу и… — он умолк, сквозь прищур глядя на изо всех сил сдерживаемую улыбку, наползающую на губы Курта, и хмуро уточнил: — Хотелось бы знать, что забавного ты видишь в происходящем или слышишь в моих словах?
Он выпрямился, приподняв опущенную голову, пытаясь хотя бы своим видом скомпенсировать и впрямь неуместное свое поведение, и тихо пояснил:
— Когда я умру, Вальтер, меня похоронят прямо здесь, перед вашим столом. А на могильном камне будет высечено: «In culpa sum[11]»…
— Я сдохну первым, — отозвался Керн ледяным голосом. — И на могиле моей напишут «Qua tu vadis, Gaesse?[12]». А теперь, если ты закончил упражняться в остроумии, я бы желал, как это ни удивительно, вернуться к происходящим событиям. Ты не станешь возражать?
— In culpa sum, — вздохнул Курт уже серьезно и, встретив взгляд начальства, поправился: — Виноват.
— Итак, я жду объяснений. Что за человек сидит в камере Друденхауса?
— Подозреваемый в убийстве Кристины Шток.
— Просто замечательно, — оценил Керн тоном, вовсе не согласующимся с произнесенными словами. — Я в восторге, Гессе. И что же делает в нашей камере убийца?
— Это подозреваемый, — с нажимом поправил Курт, и тот нахмурился.
— Ты мне уставом в морду не тычь. Лучшим ответом в твоем положении был бы написанный отчет. Надеюсь, это его ты прячешь за спиной?
Он молча шагнул вперед, к столу, аккуратно положив перед Керном несколько листов, исписанных его аккуратным ровным почерком, и тот хмыкнул, придвигая верхний лист ближе:
— Подозрительно. Я еще не начал лишаться рассудка, а у Гессе уже готов отчет. К чему бы это.
Курт не ответил и стоял молча, выпрямившись и заложив за спину руки, еще несколько минут, пока майстер обер-инквизитор, все более супясь, изучал его сочинение; наконец, когда тот поднял к нему железный взгляд, вздохнул:
— Вальтер, я все объясню…
— Кто еще об этом знает? — оборвал Керн негромко, но так четко, что где-то под ребрами свело нехорошим холодом. — Ты понимаешь, что именно я имею в виду, Гессе.
— Только наши, — так же тихо ответил Курт. — В магистрате ничего не подозревают, они уверены, что заключенный, наслышанный обо мне в связи с последним расследованием, просто…
— Понятно, — вновь не дав ему договорить, кивнул Керн, и он умолк.
Обер-инквизитор снова посмотрел на страницу, лежащую перед ним, тяжко выдохнул, упершись локтями в стол, и опустил голову, яростно потирая глаза морщинистыми сухими ладонями.
— О, Господи… — со стоном произнес Керн все так же тихо и медленно поднял лицо к подчиненному, глядя на него с усталой строгостью. — Гессе, ты хоть понимаешь, под какой удар подставляешь Друденхаус и Конгрегацию вообще?
— Я просто исполняю свою работу, — твердо возразил Курт, не отводя взгляда. — В этом происшествии ясно далеко не все, этот подозреваемый виновен не явно, и я готов даже утверждать, что — явно не виновен. За смертью Кристины Шток стоит нечто большее, нежели простое убийство, вызванное извращенной похотью. Убийство не было спонтанным, оно планировалось — девочку похитили за сутки до ее смерти. И подставить под него другого — тоже спланированная идея.
— Все, что ты сейчас сказал, может иметь смысл, Гессе; точнее, могло бы оный смысл иметь, если бы не одна существенная деталь: не то даже, что подозреваемый — преступник, а то, что…
— Да, я понимаю, — перебил теперь Курт. — Но я не норовлю всего лишь избавить от суда бывшего сообщника.
— Разве? — мягко уточнил Керн; он выпрямился еще больше, стиснув за спиной сцепленные в замок пальцы.
— Я пытаюсь избавить от казни человека, чья вина не доказана, — четко проговаривая каждое слово, произнес Курт, глядя начальнику в глаза. — Его знакомство со мной связано с делом лишь тем фактом, что это знакомство навело его на мысль просить справедливости у Конгрегации; не более. Если я выясню, что ошибся, что Вернер Хаупт виновен… После прошлого дела мне все еще нужно доказывать, что мои личные симпатии никогда не стоят выше моего долга?
Керн поморщился, словно человек, откусивший половину кислейшего незрелого яблока разом, и качнул головой.
— Вмазал, признаю, — тяжело отозвался он. — Сомневаться в тебе теперь было бы грешно; однако, признай и ты, помимо фактов и нестыковок, которые ты обнаружил в этом деле, есть ведь и еще один пункт, который не может не влиять на твои выводы. Пункт звучит так: «Я знаю, что он не мог этого сделать». А это уже пристрастность.
— Нет, — возразил Курт тут же, — это не влияет на мои выводы. Наше с ним знакомство сказывается только на одном: все то, что мы обыкновенно пытаемся вывести в продолжение допроса — характер подозреваемого, склонности, слабости, манеру поведения — я уже знаю. С поправками (прошло много времени), но все же знаю.
— Предполагаешь с некоторой долей уверенности, — поправил Керн, и он кивнул.
— На этот раз с вами соглашусь.
— Хорошо, пусть так; мое доверие к тебе мы обсуждать не станем, я беру свои слова назад. Обсудить мы можем вот что: могут ли посторонние узнать о твоем знакомстве с арестованным?
— О Дитрихе с Густавом, полагаю, можно не беспокоиться, верно? — с невеселой улыбкой ответил Курт; начальство вяло махнуло рукой в сторону двери:
— За Хоффмайера ручаешься? Веришь ему?
— Как себе, — не думая, кивнул он. — Этот будет молчать или рассказывать о том, о чем я скажу. Более всего меня тревожат магистратские солдаты. Шестеро из них знают, что произошло, и знают Финка в лицо — они арестовывали его; трое знают, кто он такой. Кроме тех шестерых, еще двое из охраны тюрьмы видели его мельком и знают, за что он был арестован. Также трое на городских воротах — кроме мусорщика, и они видели его с убитой. Бюргермайстер не ручается за надежность ни одного из них.
— Предлагаешь их ликвидировать? — без улыбки спросил Керн, и он со столь же серьезным лицом пожал плечами:
— Недурно бы, да боюсь, Хальтер расстроится… Я побеседовал с ним, и — он убежден, что солдаты проболтаются, хотя приказ никому и ни о чем не говорить он дать обещал.
— Дисциплинка…
Курт не ответил; сказать здесь было нечего. Он и сам уже не раз подумал сегодня (хотя и не упомянул в разговоре с бюргермайстером), о том, что в Друденхаусе подобной проблемы не было и быть не могло: всякий, от обер-инквизитора до стража, попросту стоящего у входа, знает не десять заповедей, как прочие добрые христиане, а одиннадцать, первой из которых была «О происходящем на службе — не болтай». И для этого не требовалось никаких нарочных указаний — это все просто знали. Сам Курт, преступивший сию заповедь всего единожды (пусть и не совсем по своей воле), знал на собственном опыте, как скверно может обернуться подобная словоохотливость…
— Если до горожан дойдут сведения о происходящем, — продолжил Керн задумчиво, — все равно первые несколько дней их не будет смущать тот факт, что преступника перехватила Конгрегация: убийство жестокое, само по себе не привычное и не обыкновенное, посему наше вмешательство может быть воспринято как нечто логичное. Однако же, если кто-то из не в меру осведомленных и памятливых личностей проведет, так сказать, параллель между некогда арестованным племянником пекаря Фиклера и тобою, а после — между тобою и Вернером Хауптом… Вот тогда нам станет плохо. Распутаешь дело за пару дней?
— Я вполне понимаю, что компрометирую Друденхаус уже самим фактом своего в нем существования, — отозвался Курт спокойно. — Однако же прошу вас: primo — одобрить начало расследования, а secundo — не передавать его другому. В этом деле придется общаться с теми, кто просто так с посторонними разговаривать не станет, а я этих людей знаю; даже если, кроме Финка, никого более в живых не осталось из моих прежних знакомых, то — я попросту знаю таких людей вообще.
