Дмитрий Дашко - Гвардеец
Я напрягся, чувствуя, что мне заговаривают зубы. Доктор покосился на меня и неодобрительно поцокал языком. Внезапно он вскинул голову кверху и воскликнул:
— Что это?
Я невольно отвлекся, посмотрев на потолок. Лекарь воспользовался этим, легким движением повернул согнутую руку сначала кнаружи, а затем внутрь, вставив плечевой сустав на место. Последовал щелчок.
— Мать вашу! — Я едва не умер от боли и шока.
Тело выгнулось дугой. Сейчас же на него навалились палачи, удерживая весом. Я бился на лавке, стукаясь головой об сундучок, и успокоился, только тогда, когда болезненные ощущения прошли.
— Потерпите, милостливый государь. Полдела сделано, — старичок подошел к жаровне и немного понаблюдал за пляшущими языками пламени. — Отдохните чуток, а потом продолжим.
Я полежал на спине с отрешенным видом, настраиваясь на неизбежное. Вроде понятно, что Генрих Карлович добро делает, но страшно до жути.
Таким же образом лекарь вправил и другую руку. Щелчок, электрический импульс в плече, приведший сердце в состояние ступора, и блаженный покой.
Я мысленно крестился, боль отступила. Попробовал пошевелить пальцами и понял, что руки ни капельки не слушаются.
— Недельки три-четыре покоя, и с вами будет все в порядке, — сказал довольный лекарь. — Организм молодой, сдюжит.
Интересно, дадут ли мне эти недели покоя или вновь потащат на допрос, как только Фалалеев порешает все вопросы с начальником?
Пока предавался размышлениям, пришли конвоиры.
— Куда его девать? В старую камеру-одиночку али как?
— Бросьте к его дружку, фон Брауну. Пущай вместе сидят.
— А смотрение ему какое?
Очевидно, речь шла о режиме содержания.
— На первое время обыкновенное пущай будет, — бросил чиновник. — Но если правила нарушит, сразу на цепь сажайте.
В сказанном было столько ненависти, что ее бы хватило на целый город.
Меня снова провели по подвалу, подвели к камере, из проема выглянуло сонное лицо солдата, пропахшего селедкой и чем-то похожим на краску.
— Петров, принимай нового «хозяина», — весело сообщил конвойный.
Как я узнал позже, солдаты, прикрепленные к каждой из камер, «хозяином» называли заключенного, который в ней содержался.
— Тоже немец? — вздохнул Петров.
— Ага, барон курляндский фон Гофен, — подтвердил конвойный.
— Опять по-человечески не поговорить, — сокрушенно произнес Петров. — Немчик, что у меня сидит только «вас» да «нихт ферштейн» лопочет.
— Нет, этот вроде как русский разумеет.
— Да ну, — обрадовался Петров. — Давай-ка его скорее сюда. Он ведь после дыбы, пусть отлежится. А Карлу моего на розыск поведете?
— Пока не велено. Ушаков нынче злющий, дрозда канцеляристам дает. Фалалееву снова на орехи досталось. Не до розысков пока.
— А насчет жалованья, что слышно?
— Задерживают пока. И денег, чтобы кормить арестованных не дают. Двух копеек жалеют.
— Выходит, мне их за свои кровные харчевать? — расстроился Петров.
— А вдруг повезет? Может они богатенькие, — предположил конвойный.
— Вряд ли, — сокрушался Петров. — Тот пацан, Карла, гол как сокол. Ежели были у него деньги, так при обыске все скрали. А вы проходите, барон, не стесняйтесь. Кто знает, сколько здесь проведете, — обратился он ко мне.
Меня ввели в камеру пропахшую дымом, нечистотами и смрадом.
— Располагайтесь, — пригласил Петров. — Как говорится, чем богаты…
Небольшое окно, скорее похожее на бойницу, было закрыто решеткой и деревянным щитом. Тускло горела свечка. На затопленной печке стояли закопченные чугунки. В одном из них вкусно пахнущее варево помешивал большой деревянной ложкой второй солдат.
В углу на собранной в кучу соломе лежал Карл. Увидев меня, он вскочил и бросился с объятьями:
— Дитрих, брат, что с тобой сделали эти мерзавцы? Тебя пытали?
— Извини, Карл. Я страшно устал. Давай после поговорим.
С этими словами я свалился на солому и заснул.
Глава 8
Дни потянулись бесконечной вереницей — одинаковые, как две капли воды. На допросы водить перестали, я не знал радоваться этому или огорчаться. Торчать в застенках десятки лет подобно графу Монте-Кристо не улыбалось. Впрочем, узников в Петропавловской крепости долго не держали, казематы служили чем-то вроде следственного изолятора. После вынесения приговоров, заключенные покидали стены Петропавловки, и, хорошо, если отправлялись в ссылку. Тайная канцелярия штамповала один смертный приговор за другим. Хватало таких заключенных, что не доживали до завершения следствия — они не выдерживали пыток и умирали, к тому же, если узник не имел денег на посещение врача, то вполне мог загнуться от заражения крови, ибо основными медикаментами были водка, шкура свежеубитой овцы (ее клали на спину после пытки кнутом или огнем), и капустные листы, служившие для вытягивания гноя.
Нас с Карлом по-прежнему держали в одной камере, под охраной трех солдат. Все они были рядового чина, но поскольку самым старшим по возрасту и опыту являлся Петров, его признавали за главного. Остальные попали на службу недавно: полгода назад новгородских парней оторвали от крестьянской сохи и забрили в рекруты. Караульные старались меняться так, чтобы двое постоянно находились при нас, третий уходил в дом, где жил на постое, или отправлялся на рынок за продуктами.
В какой-то степени нам повезло. Солдаты не только охраняли, они еще и готовили еду на печке, стоявшей в камере, играли с нами в карты, травили байки, вели себя весьма дружелюбно. Карл от безделия стал учить русский язык и весьма в том преуспел. К концу второй недели он вполне сносно общался, разве что не мог избавиться от сильного акцента, и порой путал слова. Такие успехи в лингвистике объяснялись хорошей подготовкой, многие (не только благородного сословия) владели тремя-четырьмя языками. Можно сказать, это было нормой. Солдаты, слушая, как он коверкает слова, валялись от хохота, но Карл ежедневно практиковался и улучшал речь не по дням, а по часам. Случались дни, когда мы вдвоем вели на русском продолжительные беседы.
Общаться с другими узникам запрещалось, однако, поскольку Фалалеев назначил обыкновенный режим ожидания, разрешались визиты родственников, передачи с воли продуктами или деньгами. Более того, состоятельные заключенные позволяли себе заказывать обеды в расположенной неподалеку австерии[7].
Увы, последние наши деньги пропали сразу же после ареста, бесполезно даже заикаться о том, чтобы их вернули. Карл, впрочем, сильно не огорчался. С его слов следовало, что мы порядком издержались во время долгой дороги к Санкт-Петербургу, так что в кошельках находилось несколько жалких медяков.
Главной проблемой стала кормежка. На содержание арестованных казна отпускала две, в лучшем случае, три копейки в сутки. На эти деньги надо было покупать продукты, дрова, свечи, а цены в Питере, где почти все привозное, не отличались умеренностью. На одну копейку на рынке можно купить фунт плохонького мяса, попросту говоря костей. К тому же, выплата средств производилась с изрядной задержкой, так что скоро замаячила перспектива голода.
— Вот что, хозяева, — сказал однажды Петров, — если хотите жрать, придется кому-то из вас отправиться за город христарадничать.
— Что значит за город? — не понял я.
Смысл последней фразы понятен без разъяснений.
— Из крепости выйти, — спокойно пояснил солдат. — Под конвоем, конечно. Будете милостыню просить, иначе скоро у вас кишка на кишке плясать будет. Мы кормить постоянно не могем. Никаких порционов не хватит на эдакую ораву.
Меня передернуло. Понятно, что голод не тетка, но собирать милостыню… Я и раньше не мог представить себе, что смог бы опуститься до такого. Слишком унизительно, даже для меня, циничного и наглого уроженца двадцать первого века. И та часть, что, возможно, принадлежала настоящему Дитриху, сразу запротестовала.
— Я лучше умру, — вырвалось у меня.
— В том то и дело, что умрете, ежели кушать как положено перестанете, — покосился Петров. — После пыток нутро мясца просит, чтобы все хорошо срасталось, а у вас даже круп и тех не осталось.
— Все равно, — сказал я, не вставая с сена.
Дела вроде шли на поправку. Хотя скованность движений не исчезла, простейшие манипуляции я уже мог проделывать без помощи Карла. Стоит отметить, что юноша очень помог мне в это время. Такой самоотверженной отдачи, доброты и самопожертвования от в сущности парнишки я не ожидал. Вот только отблагодарить нечем.
Карл тоже отказался от похода за милостыней.
— Воля ваша, — вздохнул Петров.
На следующий день в мисках плескалась прозрачная жижа, больше походившая на кипяченую воду, нежели на суп. Я зачерпнул ложку, попробовал и скривился. Действительно, кипяток, разве что на дне лежало несколько разварившихся крупинок, да на поверхности плавали непонятные травинки.
