Василий Звягинцев - Андреевское братство

К этому моменту я уже выдернул свою роскошную «Испано-Сюизу» из-под огня без малейшей царапины, задним ходом, выворачивая шею в попытках разобрать, что там делается в темноте, дополз до Ильинских ворот, развернулся, не включая фар, медленно поехал в сторону Солянки.

Станислав, по-моему, пребывал в полушоковом состоянии. Он жадно, со всхлипами втягивая дым, курил, откинувшись на спинку сиденья, и даже не спросил, куда я еду.

Понять его можно, но все же до такой степени терять лицо не стоило бы.

В 2047 году мне пришлось вести репортажи с улиц горящего Карачи, когда не удалось очередное восстание мусульманских сепаратистов, попытавшихся в четвертый раз за полвека отделиться от Индийской федерации. Ночь я провел в подвале, где генерал Айюб-Хан отдавал последние распоряжения о порядке и условиях капитуляции, после чего вышел в соседний отсек и застрелился. До последнего мгновения жизни он сохранял абсолютное спокойствие, ни губы, ни пальцы у него не дрожали…

– Может, вам коньяку стоит выпить? У меня есть. И какие дальше будут приказания?

Не знаю, возможно, в моих словах ему послышалась насмешка, но он вдруг повернулся и вцепился мне в рукав.

– Это ты! Ты все знал и не предупредил! Потому и собирался сбежать перед началом…

При свете слабых лампочек приборного щитка я увидел, что оружия у него в свободной руке нет. Не сильно, но резко толкнул в грудь.

– Успокойся. Будь мужчиной. Что я знал? Откуда? Ты мне до последнего не говорил даже, куда и зачем едем. Раньше надо было думать. Разведчики, вашу мать! Даже на верхний этаж Политеха не доперли подняться. Поставили бы сами там пулеметы… Разворачиваются для штурма, а в тылу у них вражеский батальон с тяжелым оружием. Кретины!..

– Он прав, Сидней, – внезапно поддержала меня сидевшая до того тихо, как мышь, Людмила. – Только мы здесь виноваты. С чего ты взял, что в ГПУ осталось не больше сотни чекистов и половина из них на нашей стороне? Кому ты поверил, что у Троцкого надежных войск – только кремлевский полк? Да что сейчас говорить?! Надо думать, может, еще не все потеряно…

– Так куда все-таки ехать? – вмешался я в их спор. – Налево, направо?

– Где мы сейчас?

– Налево – Яузский бульвар, направо – Устьинский мост…

– На мост, через Замоскворечье и к Арбату. Попробуем еще кое-что сделать. Рано отчаиваться. Наступление, наступление и еще раз наступление. Если мы удержим инициативу, то победим. Пусть хоть одна боевая группа выполнит свою задачу, и остальные воодушевятся. А помирать, так с музыкой…

…Надо признать, взял себя в руки Станислав, он же, как выяснилось, Сидней, так же быстро, как до этого сорвался. Глухими купеческими и мещанскими переулками Замоскворечья, где обывателям было, кажется, все равно, что там происходит в центре, мы добрались до Крымского моста, с него выехали на Остоженку.

Здесь было почти тихо, только со стороны храма Христа Спасителя изредка постреливала малокалиберная пушка. Наверное, с броневика или танка.

Дорогой мои пассажиры обсуждали положение, в котором мы оказались.

Станислав все еще не оставлял надежды, что случившееся на Лубянке – только неприятный эпизод. Что все еще можно изменить.

– Предположим, Агранов, Самсонов, Вацетис действительно нас предали. Перешли на сторону Троцкого и Муралова вчера-сегодня или даже с самого начала вели двойную игру. Но есть и другие. Нам обещали поддержку конвойная дивизия, бронедивизион, Ходынский полк, кавалеристы… Они должны были выступить одновременно с нами… Если выжидают, надо их заставить. Любой ценой. И есть еще наши два батальона. Слышишь, – он указал пальцем в сторону едва угадывающегося вдали храма, – бой продолжается. Там до Кремля тоже недалеко. Дождемся утра – посмотрим еще. А пока есть у меня одно дело…

Во дворе приземистого двухэтажного особняка толпились люди, горело несколько костров, перед воротами попыхивали моторами грузовики, в кузовах которых виднелись треноги пулеметов.

Здешние бойцы мало отличались от тех, что я видел на Лубянке. Одетые в штатское и военную форму, примерно так же вооруженные, только настроение их показалось мне не слишком боевым. Курили, перекусывали, грели над огнем руки, переговаривались хриплыми голосами.

Пока Станислав искал старшего, мы с Людмилой потолкались между кострами, прислушались к темам разговоров.

О неудаче штурма Лубянки здесь уже знали, но в основном по слухам, которые имеют свойство распространяться непонятным образом и с немыслимой скоростью. По моим часам с момента начала боя прошло лишь сорок пять минут.

Задачей этого подразделения – батальоном я бы его не назвал – было пробиться к Боровицким воротам и штурмовать их по общему сигналу. Сигнала не последовало, и передовые отряды вели сейчас вялую перестрелку с силами прикрытия «троцкистов», окопавшимися за оградой Александровского сада.

– С утра надо ехать по заводам, поднимать рабочих, раздать оружие…

– Каких там рабочих, деревня одна на заводах, настоящих за войну повыбивало…

– Глупо было, что войск не дождались, пока войска на улицы не вышли, все без толку…

– Точно, как в Питере в семнадцатом…

– Х…. городите. В Москве в ноябре семнадцатого все войска против нас были, и юнкера тоже, а за неделю разделались…

– То семнадцатый, а то сейчас, ты одно с другим не равняй. Теперь ни вождей, ни лозунгов…

– Красные курсанты если по Кремлю ударят, за час все решится.

– Они ударят, только вот по ком, в чем и вопрос.

– Брешут все, никогда армия против Троцкого не пойдет, и станут нас с вами завтра на фонарях вешать…

– Не болтай, чего не знаешь, армия не за Троцким, а за Фрунзе пойдет, а он за нас…

– Ты как хочешь, Михалыч, а я бы сейчас винтовку в кусты, и тишком-тишком домой. Хлопнут нас или те, или другие, а кто мальцов наших кормить будет?..

Обрывки этих и подобных им разговоров я слышал, перемещаясь по двору и стараясь не привлекать к себе внимания.

Пахло вокруг густо, так, что горло перехватывало. В замкнутом квадрате стен и каких-то амбаров неподвижно висела парфюмерная композиция из дыма сырых дров, махорки, дегтя и колесной мази, которыми здесь смазывают сапоги, несвежих портянок, развешанных перед кострами на палочках для просушки, переполненная отхожим местом и просто мочой, обильно стоящей лужами вдоль стен…

Людмила держалась за моим правым плечом как привязанная.

– Что-то непохоже это на лагерь победоносной армии, – тихо сказал я ей. – Или надо немедленно их вести в бой, или к утру половина разбежится. По опыту знаю – волонтерам для начала всегда нужна хоть маленькая победа, а главное – постоянная и настойчивая агитация, иначе они задумываться начинают…

– Будто я не понимаю. Сейчас Станислав вернется, посмотрим…

– Не мое, конечно, дело, но, может, его лучше вправду Сиднеем называть? Вроде как поддержку Запада символизировать…

– Да какая разница? Сейчас не слова и не имена решают, а пушки. И ты бы лучше не выведывал, кто да что. Я же не добиваюсь, как тебя правильно звать. Игорь так Игорь…

– А мне вот Ванда больше, чем Людмила, нравится…

Она как-то странно хмыкнула.

– Ну, если и это знаешь… Может, и сам признаешься, кто же ты есть? Вдруг до утра не доживем, хоть знать буду, с кем судьба свела…

– Доживем, куда мы денемся? Я вообще, по примеру того мужика, считаю, что пора винтовку – в кусты, и искать место, где отсидеться и сообразить, что дальше делать. А если тебе так интересно, могу сказать – имя у меня настоящее, национальность – русский, хотя какие-то отдаленные поляки в роду тоже были, а по натуре такой же авантюрист, как все вы тут. Ты, может быть, себя новой Мариной Мнишек вообразила?

В углу двора, рядом с крыльцом черного хода, между двумя кустами пышной, наверное, по весне сирени, а сейчас голыми, мокрыми и жалкими, оказалась почему-то незанятая скамейка на чугунных лапах. На нее мы и присели.

– Ты говорил, у тебя коньяк есть? Дай, – попросила женщина.

Я протянул ей плоскую серебряную фляжку, подаренную Шульгиным. Пока еще полную до пробки. За всю ночь не довелось причаститься.

Отпили. Я глоток, она гораздо больше.

– Какая из меня Мнишек? Я за идею воюю. Лет десять уже. Войны начинаются и кончаются, люди приходят и уходят, а я воюю и воюю. Втянулась…

– Что же за идея такая? – искренне удивился я.

– Великопольша от моря и до моря. Начинали – Польши вообще не было, кусок немецкий, кусок австрийский, кусок русский. Потом независимая Речь Посполита возникла, через двести лет, как Феникс. А все равно неполная. Опять кусок под Литвой, кусок под немцами, почти треть у красных с белыми…

– А сколько же тебе нужно?

– Вся! С Вильно, с Гданьском, с Карпатами…

– С Одессой, и Киевом, и Крымом, – добавил я. – А зачем?

Что удивительно, в голосе ее не было национального фанатизма, скорее грусть и усталость.