Путь на Балканы - Иван Валерьевич Оченков
— Что-то больно маленькое оно у вас.
— Тут видишь, в чем дело, — помрачнели переговорщики, — прежде-то наше село куда как больше было. Оттого и дом господский у нас, и церковь. Потому наш верх должон быть, а они это признавать не желают!
— И что же случилось, что вы так захирели?
— Чего-чего, дом господский загорелся.
— Это бывает, если пожарную безопасность не соблюдать, а вы тут при чём?
— При чём — ни при чём, а только из города исправник приехал со стражниками да половину мужиков и повязал. А дальше, кого по суду в Сибирь упекли, кого барин в иные деревни переселил…
— Понятно, а усадьбу-то барину за что подпалили?
— Не знаю, — насупился крепыш, — то давно было…
— Известно за что, — снова вмешался парень, поднявший прежнего главаря на смех, — больно много девок перепортил старый хрыч. Ладно бы своих дворовых пользовал, а то и на деревенских полез.
— Помогло?
— Чему помогло?
— Ну, перестал девок портить?
— Да какое там! Нет, поначалу остепенился чуток, а потом опять за старое. Так и паскудничал, пока волю не объявили.
— То дело прошлое, — вмешался крепыш, — лучше скажи, пойдешь с нами против зареченских?
— А что?
— Да ничего, просто уж больно ты ловко лягаешься! Прямо как у моего крестного жеребец… Ты не думай, там все по-честному, бьемся стенка на стенку, пока супротивники не побегут. Ежели до крови дошло, можно падать — лежачих не бьём.
— Ладно, там поглядим, — усмехнулся Дмитрий, — тебя как зовут-то?
— Ероха, — представился крепыш, — а это вот Семка, Пашка…
Ритуал знакомства закончился крепкими рукопожатиями, и расстались молодые люди почти друзьями. Приятные сюрпризы на этом не закончились. Когда настало время обеда, одна из доивших коров женщин — довольно привлекательная еще молодуха, по имени Дарья — подошла к пастуху и помимо обычного молока, лукаво улыбнувшись, протянула порядочный узелок. В нём было завернуто несколько вареных картох и кусок крепко солёного сала. Жившему в последнее время впроголодь Дмитрию угощение показалось царским, и, наверное, поэтому он насторожился.
— Что-то больно щедро, — удивленно спросил он.
— Ты, ежели не голодный, так я унесу, — певучим голосом протянула женщина.
— Голодный-голодный, — поспешно заявил парень и взялся за еду.
— И впрямь оголодал, — усмехнулась Дарья, наблюдая за тем, как он запихивается. — Не торопись, еще подавишься, чего доброго.
— Слушай, тут вчера на меня одна так же смотрела, — не переставая жевать, пробурчал он, — а потом трое гавриков на разборки пришли.
— Сам виноват.
— Это чем же?
— А ты почто Машку рябой обозвал?
— А какая она еще? Вся в конопухах!
— Вот-вот, в конопушках, стало быть — конопатая, а не рябая. Рябые — это с оспинами! Вот она и пожалилась на тебя брату.
— Ишь ты! А я и не знал.
— Да ты, я гляжу, многого не знаешь или не понимаешь.
— Это чего же?
— Ну как же, в церкви не бываешь, лба не крестишь, с людьми не здороваешься. Старикам не кланяешься.
— Еще чего, кланяться!
— Я же и говорю — странный.
— Ну уж какой есть.
— Потому за тебя никто и не вступится перед отцом Питиримом.
— Это перед попом, что ли?
— Ага, перед ним.
— Интересный он у вас какой-то. Явно что-то от меня хочет, а что — не говорит.
— А ты не знаешь?
— Нет, не знаю. Может, ты расскажешь?
— Может, и расскажу.
— Так говори…
— Некогда мне с тобой сейчас разговоры вести. Вот как повечеряешь, так приходи к крайнему гумну…
— А ты придешь?
— Может, и приду, коли время будет, — решительно поднялась молодая женщина и, не оборачиваясь, пошагала прочь.
День после этого тянулся как густой кисель из чашки, но всё же подошел к концу. Отогнав стадо в деревню, пастухи разошлись по домам. Дмитрий, дождавшись темноты, пошагал к назначенному месту и едва не заблудился. Только народившаяся луна давала мало света, и парень совсем уже было растерялся, когда чья-то рука затянула его в большой сарай.
— Вот ведь бестолковый, — досадливо зашептала ему на ухо Дарья, — ты бы еще звать начал!
Тот, впрочем, и не подумал оправдываться, а крепко обхватив руками женщину, попытался ее поцеловать.
— Не балуй, — вывернулась из объятий молодуха.
— А ты не за этим пришла?
— Может, и за этим, только все одно — не балуй! Быстрый какой…
— А чего время терять, — горячо прошептал ей парень и снова обнял.
На сей раз Дарья не стала противиться его ласкам, и скоро они упали в прошлогоднее сено. Поначалу в темноте было слышно лишь шуршание и смешки, затем их сменили звуки поцелуев и, наконец, раздались полные сладострастия стоны и иступлённый шепот: «Шибче-шибче!» Снаружи, прижавшись к стене, стояла Машка и, закусив до крови губу, слушала эти звуки. Ее высокая грудь прерывисто вздымалась, а пальцы скребли по бревнам. Наконец девушке стало невмоготу и, простонав про себя: «Вот змеюка», опрометью бросилась бежать прочь.
Занятые друг другом любовники даже не заметили, что кто-то был рядом. Утолив первую страсть, они лежали рядом, обмениваясь время от времени короткими фразами, прикосновениями рук, касаниями губ.
— А ты, Митька, не совсем уж пропащий, — прошептала молодуха, прижимаясь к нему, — кое-чего умеешь…
— Дима.
— Что?
— Димой, говорю, зови меня. Бесит этот «Митька» уже.
— Ди-мо-чка, — протянула она, как бы пробуя имя на вкус, — сладенько звучит, прям как ты.
— Понравилось?
— Угу.
— Еще придешь?
— А ты что, уже прощаться надумал?
— Нет, конечно, просто…
— Не знаю, Дима. Скоро муж с города вернется, да и тебе недолго тут осталось…
— О чём это ты?
— А, так ты не знаешь же ничего. Питирим с Кузьмой тебя в рекруты сдадут.
— Это как так?
— Как-как, сдадут и вся недолга!
— Погоди-ка, а если я не хочу? Да и рекрутчину, я слышал, отменили…
— Вот-вот, теперь по жребию призывают.
— Я никакой жребий не тянул.
— А ты тут при чём? Его другой Митька вытянул, а его Питирим отпускать не хочет.
— Какой Митька и при чем тут Питирим?
— Ой, там дело совсем запутанное да давнее. Батюшка-то наш в прежние времена женат был, да только прибрал Господь и жену его, и детушек, только то давно было. Так он бобылем и жил, думал даже в монастырь уйти. Совсем было ушел, да случился мор. Тут тетка Лукерья и померла, а Митька — сын ее — сиротой остался. Вот он и взял его к себе, заместо своих. Приход ему он, конечно, не передаст, для того к духовному сословию принадлежать надобно, а Митька — сын крестьянский. Но грамоте он его обучил да обещал денег на первое обзаведение дать. И вот
