Владимир Романовский - Добронега
Она быстро сбросила поневу, не стыдясь и не заигрывая стянула рубаху через голову и, сев на ложе, непривлекательно сняла с себя сапожки и порты. В комнате было отчетливо холодно.
– Ну? – сказала она, лежа на грязной холщовой подстилке, грязными пятками к нему. – Иди сюда, – добавила она равнодушно.
Он подошел. Профессионалка равнодушно раздвинула ноги и одной рукой механически подвигала левую грудь, завлекая. Приоткрыла рот. Хелье чувствовал сильное возбуждение и в тоже время ощутил себя последним дураком. Круто повернувшись, он вышел снова на улицу.
Напротив по диагонали жалась к стене и застенчиво улыбалась девушка лет двадцати двух с низкой талией и не очень красивым лицом, чем то напоминавшим – да, пожалуй, именно Марию. Хелье быстро пересек улицу.
– Сколько? – сразу спросил он.
– Одна гривна, – сказала она, улыбаясь и пряча глаза.
– Где?
– Там дальше, за углом.
– Идем.
Она пошла впереди, а он следовал за ней, провожаемый насмешливыми взглядами служительниц. А ведь я, кажется, порчу монахам репутацию, подумал он. Что ж. Тут уж ничего не поделаешь.
За углом оказался небольшой дом, явно семейный, не предназначенный для случайных любовных утех, и пустой. Девушка вошла внутрь, впустила Хелье, и заперла дверь на засов. Помещение состояло из трех комнат и одной кладовой, в которой наличествовал широкий ховлебенк. Здесь недавно топили, было тепло. Почему-то девушка провела его именно в кладовую.
– Садись, – застенчиво сказала девушка.
– Как тебя зовут? – спросил Хелье, стаскивая с себя робу.
– Лучинка, – ответила она.
Врет, подумал Хелье.
– А ты монах? – спросила она, уставившись на сверд.
– Нет, это так, вроде игры, – объяснил Хелье, отвязывая сверд. – Не обращай внимания.
Он положил сверд на пол. Лучинка заперла дверь кладовой на засов. Может быть, в доме был кто-то еще? Вроде нет. Слабый свет проникал через щели в двери. Места было мало, любую из стен можно было достать рукой, стоя посередине, но почему-то именно от этого возникло ощущение небывалого, звериного уюта.
– Плата, – вспомнила Лучинка.
Она нечасто этим занимается, подумал он, доставая кошель.
– Вот гривна, – сказал он.
Лучинка стала раздеваться неспеша, сняла с себя сперва сапоги, поневу, порты, и только после этого шерстяную накидку и рубаху, и осталась совсем голой перед Хелье, не очень его стесняясь. Видимо, здесь она чувствовала себя на своей территории. Тело у нее было тяжеловатое, округлое, но талия наличествовала. Груди слегка отвислые. Плечи пухлые. Роста среднего. Пепельно-соломенные волосы заплетены в тугую косу.
Хелье развязал гашник, стащил рубаху через голову, уронил порты к икрам, и сел, как она просила. Лучинка подошла к нему вплотную, по-деловому поставила одно колено на ховлебенк, взялась за плечи Хелье, водрузила второе колено с другой стороны его бедер, и коснулась его животом и грудями. Он взял правый ее сосок в губы и коснулся его языком. Тело и кожа Лучинки источали уютное, очень мягкое тепло. Поводив бедрами, Лучинка медленно, с некоторыми усилиями, наделась ему на хвой и плавно задвигалась вверх и вниз. Упираясь спиной в стену, Хелье обхватил руками мягкие крупные ягодицы. Он посмотрел ей в лицо. Лучинка улыбалась, глаза ее не были закрыты, в них не было страсти, но происходящее ей, не то, чтобы нравилось, но было, вроде бы, приятно. Слегка. Наверное, это потому, что я не какой-нибудь старый потный похабный боров, подумал Хелье, придерживая Лучинку, не давая ей двигаться слишком быстро. Она не хмурилась и не возражала. Она была недостаточно возбуждена, иногда ему было больно, но почему-то очень приятно. И было жалко, когда, слишком скоро, наступил оргазм – не очень сильный, вопреки ожиданиям. Хелье даже не замычал, а только задышал чаще и прижался лицом к правой груди Лучинки.
Подождав, пока он перестанет дергаться, она слезла с него – приподнялась и ступила на пол. И потянулась за рубахой.
– Подожди, куда же ты спешишь, – сказал он.
– Время дорого, – объяснила она.
– Ты ведь будешь там стоять и ждать кого-нибудь. А я уже здесь.
– Здесь? А. Ты хочешь еще?
– Ну да.
Она улыбнулась лучезарно.
– Понравилось? – спросила она.
– Очень, – признался он.
Он сунул руку в кошель и вытащил сразу три гривны. Она искренне, без излияний, его поблагодарила, спрятала куда-то деньги, и затем повторила все те же движения, что и в первый раз – встала сначала одним круглым нежным коленом, а потом другим, на ховлебенк, потерлась об Хелье мягкой теплой грудью и животом, будто ритуал какой-то рутинный выполняла, но Хелье был ужасно всем этим возбужден. На этот раз дело пошло лучше, не было спешки и преждевременности, и вскоре Лучинка начала слегка стонать. Притворяется, подумал Хелье. А может и нет. А какая разница?
Действительно, в случае Лучинки, разницы не было никакой. На большее рассчитывать не приходилось, а то, что происходило, было в самый-самый раз, и очень приятно, очень уютно, очень тепло. Хелье переполняла нежность. Он провел рукой по мягкой спине Лучинки, нащупал ленту, развязал ее, и в несколько движений расплел тяжелую соломенно-пепельную косу. Волосы у Лучинки были такие же мягкие и уютные, как ее тело. Хелье гладил их, восхищаясь, и ужасно хотел Лучинку поцеловать. И поцеловал, притянув к себе, заставив ее чуть согнуться. Губы у нее были мягкие, а язык прохладный. Она совершенно не была похожа на Марию, с чего он взял! А даже если и была похожа, то представлять себе сейчас Марию, как он рассчитывал изначально, было бы глупо – у Лучинки были свои немалые достоинства. Прижавшись губами к ее шее возле ключицы, Хелье снова пережил выброс семени. Он был почти удовлетворен. Он бы остался еще, или заплатил бы Лучинке за весь день, и они пошли бы куда-нибудь поесть, а потом сняли бы комнату в каком-нибудь кроге, но в заведении при торге ждал брат Артем, и ждал давно. Нельзя бросать попутчика. Хелье оделся, привязал сверд, натянул робу, и Лучинка тоже оделась.
– Выйди ты первый, – сказала она.
И тут она сама поцеловала его – в щеку. И он тоже ее поцеловал. В щеку.
И вышел.
Брат Артем был основательно пьян, приглашал Хелье выпить вместе с ним, клялся ему в симпатии и дружбе, и не желал никуда идти, но Хелье настоял. Ветер был вовсе не попутный, Хелье боялся один расправлять парус, взялся за весла, и пошел на север, стараясь держаться линии, где течение не такое сильное – как ему казалось. К концу путешествия мускулы будут огромные как у Дира, подумал он неодобрительно, а руки в мозолях. Брат Артем распевал какой-то греческий церковный гимн, привалившись к борту. Вскоре он уснул.
День был особый. Хелье только что исполнилось двадцать лет.
Глава тридцать шестая. Дипломатические усилия
В Киев его тянуло ужасно, и рано или поздно, понял он, он туда поедет – если не примет какие-нибудь меры. Любеч – в противоположной от Киева стороне, и Ярослав зачем-то хочет меня видеть. Это лучше, чем просто бездействие. Это отвлечет. Может быть.
Он пришел к игумену Иоанну и сказал, что будет отсутствовать неопределенное время. Игумен налил в кружки бодрящего свира и они выпили.
– Не горюй так, – напутствовал игумен. – Может, все обставится.
Образуется, понял Хелье.
– Может быть, – ответил он. – А скажи мне, игумен, любил ли ты когда-нибудь?
Игумен улыбнулся греческими своими губами и зубами, хлебнул бодрящего свира, и сказал так:
– Конечно любил, я ведь в степени смысла сын Эллады.
– Но потом ты решил, – развил Хелье эту мысль, – что любовь – суета.
– Нет, – игумен покачал головой, неодобрительно смотря в кружку. – Брату кружкомою голову надо отдернуть. Плохо моет.
– Но если не суета, то как же?
– Если тебе отвечают взаимно, то не суета. А если не отвечают – суета.
– Тебе не ответили?
– Почему же? Ответили.
– Но ведь ты монах.
– Сейчас да. А тогда я не был монах.
– А почему ты стал монахом?
– Призвание.
– Ничего не понимаю.
– И не надо. Что бы я тебе сейчас не молвил, все поймешь превратно, во вред тебе.
– А Бог справедлив?
– А?
– Справедлив ли Бог, игумен?
Игумен помолчал некоторое время.
– Думаю, что в степени смысла – да, – сказал он. – И еще думаю, что Он на лодке катается много, очень любит.
Оба засмеялись.
– Но я серьезно спрашиваю, – попытался возмутиться Хелье.
– Я, Хелье, сын мой, уже выбрался из возраста, когда народ серьезно спрашивает и отвечает.
– Устал?
– Нет. Просто убедился, увидел доказательства, что серьезно спрашивают глупости. Не всегда. Почти всегда. И сердце мое переполняется жалостью, когда я думаю, сколько пришлось толер… терпеть Наставнику… то есть, Учителю… которого постоянно серьезно спрашивали. Он им молвит о Царствии Небесном, а они спрашивают, как обмануть соседа или привести жену в повиновение безусловное. В Киеве есть парень местный, десять годов всего, у Ипполита учится, зовут Илларион. Знаешь?
