Попова Александровна - Пастырь добрый

Створку он распахнул решительно, не дав подопечному возразить, и тот, не успев выпустить его локтя, шагнул вперед тоже, невольно переступив порог следом за ним. Курт, не глядя, толкнул дверь ногой, и та захлопнулась с сухим стуком, от которого начальник поморщился, а стоящий против его стола Райзе резко обернулся, одарив вошедших недобрым взглядом.

— Ну, конечно, — произнес он желчно. — Кто же еще. Наш герой.

— Густав, — одернул Керн хмуро; тот отвернулся, поджав губы, прошагал к дальней стене и замер там, демонстративно глядя в окно.

— Я сейчас от бюргермайстера, — стараясь не замечать, как Райзе, нервно притопывая по полу, сдернул флягу с пояса, выговорил Курт четко. — В подробности дела я не вдавался, посему у него осталась уйма вопросов; кроме того, он высказал пожелание принять участие в допросе. Я, — понимающе кивнул он, когда Керн покривился, пытаясь возразить, — сказал ему, что это невозможно. В результате долгого торга он снизил требования до просьб, точнее — одной: минута с арестованным, причем он не настаивает на встрече наедине, мы можем стоять подле них и слушать каждое слово. Не то, чтобы он нам не верил, однако, думаю, понять его можно; вернее — нужно, дабы его столь благосклонное до сих пор отношение к Друденхаусу не переменилось.

— В логике не откажешь, — усмехнулся Райзе и, не скрываясь, отхлебнул от уже полупустой, судя по звуку, фляги. — Как всегда. Холодный расчет — вернейшее средство; так, Гессе?

— До сего дня мы действовали, исходя из этого, — стараясь говорить ровно, возразил он. — Что изменилось теперь?

— Действующих поубавилось, — с преувеличенно дружественной улыбкой пояснил тот. — Некий логический расчет показал, что он является лишним знаком в задаче.

— Густав, — повысил голос Керн; тот покривился.

— Ты посмотри на него, Вальтер, он ведь уверен, что все сделал, как надо. Хорошо жить с чистой совестью, верно, Гессе? С чистой, как слеза вдовы, и такой прозрачной, что ее как-то даже и не заметно.

— Я спрошу сразу, — начал Курт и, сорвавшись при вдохе, закашлялся, чувствуя, как при каждом спазме в голове что-то взрывается, а в груди клокочет; Райзе усмехнулся.

— Еt iniquitas autem contrahet os suum[219]…

— Густав!

— Я спрошу сразу, — хрипло, через силу, повторил он, стараясь не дышать. — Я — отстранен от дальнейшего расследования?

— Нет, — тяжело отозвался Керн. — Все это крутится вокруг тебя, ты — такая же неотъемлемая часть этого дознания, как и свидетели или потерпевшие…

— … и обвиняемый, — докончил Райзе тихо, и в стороне, за пределами видимости, снова булькнула фляжка.

— Умолкни, Густав, — повторил тот жестко. — Умолкни или выйди. Ясна моя мысль?

— О да, — хмыкнул тот зло. — Куда уж яснее.

— Напишите запрос на curator'а, — снова предложил Курт, не глядя в его сторону. — Если есть какие-то сомнения в верности моих действий…

— Нет, — отрезал Керн, не дослушав. — Никаких попечителей. Они и без того слишком часто обращали на тебя свое внимание, а этот случай уж тем паче не преминут повернуть совсем иным концом… Отчет о произошедшем, Гессе, ты как следует урежешь; о том, что и как случилось на берегу Везера, в этом отчете не должно быть ни слова.

— Вальтер! — возмущенно задохнулся Райзе, и тот прикрикнул остерегающе:

— Густав! Сейчас я говорю. Не должно быть ни слова, Гессе; понял меня?.. Полный отчет ты предоставишь ректору своей академии; вот в святого Макария запрос будет отправлен, пусть вышлют кого-то, кто имеет доступ к вашим тайнам.

— К их тайнам? — Райзе оттолкнулся от стены, сделав два неверных шага вперед. — Единственная их тайна, Вальтер, это выгораживание своих детенышей — всегда, везде, в любых обстоятельствах, что бы они ни наворотили. Думаешь, кто-то скажет нам, когда выяснят, что он напортачил? Да ни словом не обмолвятся. Подумаешь, пристрелил кого-то из старых следователей; нам всем и без того в Конгрегации больше делать нечего, они скоро заменят каждого. Оно, может, даже и хорошо для них — освободилось место…

— Это неправда, сами же знаете… — почти просительно начал Бруно, и тот рявкнул, развернувшись к нему:

— А твоего мнения, Хоффмайер, никто не спрашивал!

— Не ори в моем присутствии в моей комнате, Густав, — медленно выговорил Керн.

— Отлично, — снизив голос до шепота, вытолкнул Райзе. — Правда в криках не нуждается. А знаешь, в чем правда? Никаких не известных нам с тобой знаний, с которыми он увязывал свои действия, не существует, пойми ты это; он попросту свихнулся на службе. В том правда, что он — псих. Девчонку свою спровадил на костер — не говорю, что зря — но хоть бы вздохнул по этому поводу! А знаешь, отчего ему на всех плевать?

— Густав!

— Это — преданность Конгрегации? Ха! Er hat einen Hammer[220], Вальтер, и он размахивает им направо и налево, круша все подряд. «Увидел — убей»; не пытаясь иначе, не сомневаясь, не думая! Он обчитался Шпренгера, вот и все его тайные знания! Гессе Молот Ведьм; гордишься собой?

— Я велел выйти; ты пьян, Густав. Пьян и не в себе.

— Я не в себе… — повторил тот с кривой ухмылкой. — Я — не в себе… Меня — нет во мне, а? Однако, я ведь разговариваю; вот занятно, кто ж тогда говорит за меня? Наверное, какой-нибудь злобный дух; Гессе, арбалет при тебе? Пристрели меня. Я одержим.

— Довольно, — прервал его Керн — тихо, но камни стен вокруг, казалось, задребезжали. — Выйди немедленно, или от расследования я отрешу тебя. Выйди не из моей комнаты — из Друденхауса. Отправляйся домой. Возвратишься, когда остудишь голову и сможешь держать себя в руках. Работа ждет.

— Я с ним работать не буду, — выговорил тот, отступив к двери. — Это дело закончу, но впредь, Вальтер, или он — или я. Точка.

Когда он хлопнул дверью, Керн поморщился, прикрыв глаза, и ладонью стиснул левое плечо, осторожно дыша сквозь зубы.

— Профессор Штейнбах ведь говорил вам, что ваше сердце нуждается… — начал Бруно, и тот оборвал, не открывая глаз:

— Ты тоже, Хоффмайер. За дверь.

Подопечный скосился на молчаливого Курта неуверенно, переступив с ноги на ногу, и неспешно, неохотно вышел, прикрыв за собою створку чуть слышно и почти бережно.

— Мое сердце нуждается в могиле, вот где ему уж точно ничто не повредит… — тихо произнес Керн, с усилием разлепив веки и подняв взгляд к подчиненному. — Что молчал, Гессе? Отчего не возразил?

— Незачем, — отозвался он хрипло, едва не закашлявшись снова, и перевел дыхание осторожно, словно сам пребывал на пороге сердечного приступа. — Он меня не услышит. Если же и вы полагаете, что я действовал неверно, что попросту не стал искать иных путей, пойдя самым простым, или же вовсе солгал о том, что произошло, я готов отвечать за каждое свое слово и каждый поступок перед Особой Сессией.

— Замолкни, — попросил Керн со вздохом, и Курт замер, глядя в окно мимо глаз начальствующего. — Замолкни, Гессе, — повторил тот болезненно и кивнул на табурет против своего стола. — Присядь-ка.

Он промешкал мгновение, пытаясь по бледному лицу Керна понять, к чему обратится эта беседа, и медленно опустился на деревянное сиденье, стараясь держать себя прямо.

— Ты под моим началом неполный год, — вновь заговорил тот, по-прежнему прижимая правую руку к груди и осторожно массируя плечо. — Исповедями не балуешь, однако — узнать тебя я узнал, и узнал неплохо. Не корчи из себя, в самом деле, несгибаемого и железного… Скребут кошки на душе, Гессе? До крови рвут, верно? — Курт не ответил, лишь устало опершись о столешницу локтем, и прижал ладонь к горячему, как сковорода, лбу; тот кивнул сам себе, сам себе ответив: — Рвут…

— Вы все же думаете… — начал он тихо, и Керн оборвал, не дослушав:

— Нет, Гессе, я не думаю. Не думаю, что, видя иной выход, ты не воспользовался им из лености либо же слабости, а уж тем паче не думаю, что рассказ твой и причины смерти Дитриха — измышлены. Вы с Хоффмайером могли и вовсе не упоминать подробностей, ты мог соврать, что он убит при перестрелке, а твой подопечный — уж он бы тебя поддержал и выгородил… Нет. Что иного выхода не было — верю. Что ты сделал все, что мог — верю.

— Почему?

— Потому что знаю тебя, Гессе. Ты не терпишь проступков и ошибок, не прощаешь слабостей и грехов — никому. Ты жесток, как все юнцы; жесток к другим, однако, надо отдать должное, жесток и к себе, и за любую свою оплошность казнишь себя так, как не всякий исполнитель сумеет. Сделай ты что-то не так, останься у тебя хоть малейшее сомнение в собственной правоте — и я бы увидел. Да ты бы этого и не скрывал; рвал бы на себе волосы и бился головою о стену. Я инквизитор с полувековым стажем, в конце концов; полагаешь, мне так сложно различить правду?.. А что до Густава — половина того, что он наплел, не просто не имеет ничего общего с реальностью, он и сам не верит в то, что говорит. Ты ведь знаешь — когда хочешь задеть кого-то, припоминаешь малейшие обиды и промахи, а также измышляешь то, чего нет и не было. Сам когда-то так же изводил Хоффмайера…