Попова Александровна - Пастырь добрый

Подопечный проснулся за полночь — было слышно, как изменилось его дыхание, хотя со скамьи тот не поднялся и ничего не сказал. Выждав минуту, Курт, не оборачиваясь, выговорил:

— Не смотри в спину. Не люблю.

— Не спится? — вздохнул помощник сочувственно, приблизившись, и он тяжело усмехнулся, по-прежнему глядя на темную улицу:

— Нет, я просто хожу во сне. И разговариваю.

Бруно на его шпильку не ответил, остановясь рядом и глядя туда же, куда и он — на не видимую во мраке колокольню церкви напротив двух крестов у колодца. В молчании протекла минута, и Курт, наконец, решившись, спросил чуть слышно:

— Что было сегодня? По-твоему — что?

— Чудо, — откликнулся Бруно, не замедлив с ответом ни на миг, и он обернулся, глядя в серьезное лицо подопечного, пытаясь отыскать в нем тень насмешки и не видя таковой. — А что, по-твоему? — пожал плечами подопечный, перехватив его взгляд. — Сегодня здесь случилось то, что не укладывается в рамки фактов, данных и логических выводов. Логически рассуждая, сегодня здесь должно было стать на троих кадавров больше, а вон тот говнюк — на три доли счастливее. Факты говорили о том, что мы, как два кутенка, должны были утопнуть в этом дерьме, даже булькнуть не успеть. Все данные сходились на том, что и мы, и святой отец с нами вместе должны были отправиться в мир иной… очень иной. Но случилось чудо. Мы живы. Оно… уж не знаю, что это было… ушло; сбежало с поля боя, поджав хвост или что там у него вместо хвоста — щупальца?.. И, позволь заметить, сомневаюсь, что дождь, разразившийся прямо над нами, именно в тот момент, так вовремя — случайность, а уж тем паче, дождь в этом месте, где ни капли воды не падало больше восьмидесяти лет. Посмотри вокруг; это место встречает свой конец. Если ты и сегодня скажешь, что все это — совпадение…

— А ты, как я вижу, ничему не удивился? — отозвался Курт тихо. — Или чудеса в твоей жизни попадаются на каждом шагу, что ты столь спокойно их принимаешь?

— А ты уж больно удивлен самой возможностью этого чуда — слишком удивлен для инквизитора.

— Именно как инквизитору — известно слишком много ситуаций в жизни, когда чудо было более необходимо, чем сегодня, и спасти оно могло, быть может, жизни более нужные, чем наши.

— Откуда тебе знать? — возразил Бруно уверенно. — Может, сегодня здесь решалась судьба мира, или же твоя или моя жизнь по какой-то причине стоит сотен других. А может, мы тут и вовсе никто, и все произошло ради прославления нового святого.

— Это какого же? — уточнил Курт напряженно, и подопечный улыбнулся — почти снисходительно:

— Того самого, которого ты обозвал старым дураком и которому прочил келью в доме призрения; в одном с тобой соглашусь — со святыми разговаривать ты не обучен. А по-твоему, кто вытащил нас из этого? Не твои же молитвы. И не мои, — уточнил Бруно с усмешкой, — я не молился. Я клял все на свете и поминал не того, кого надо…

— Предлагаешь мне так и написать в отчете — «Deus redemit nos de hostibus nostris huius secundum magnitudinem misericordiae eius et per orationes ministrum Christi[199]»?

— Ты еретик, Курт, ты знаешь? — вздохнул тот в ответ. — Ты признаешь безоговорочно за темными силами возможность и способность действовать в нашем мире, в людских душах — да где угодно; но лишаешь этой привилегии силы светлые. Накатать бы на тебя доносец, вот только Керн, сдается мне, на тебя уже махнул рукой.

— Никакие они не светлые, — отозвался Курт серьезно. — И докричаться до них — в самом деле чудо. Тех, кого ты назвал темными — много, как грабителей по дорогам, а Тот, Кто вот так услышит и поможет — Он один. Как ненароком повстречавшийся на все той же дороге солдат с неправдоподобно развитым чувством долга. Который, по секрету тебе скажу, вовсе не знает о том, что и где происходит в каждый миг жизни этого мира, а посему надо быть уж очень необычным человеком, чтобы суметь сообщить Ему о каком-либо нарушении порядка, требующем Его личного вмешательства. Причины же, по которым Он, услышав или узнав о нарушении самостоятельно, избирает ту или иную линию поведения, решает, вмешаться или нет — и вовсе непостижимы.

— Неисповедимы пути Господни, — наставительно подытожил Бруно. — Для тебя это новость?

— Я уже привык к тому, что земля эта дана нам вместе со всей грязью, что на ней, чтобы мы барахтались в этой грязи, как сами умеем. Без помощи, в крайнем случае — с советами, в которых еще поди разберись, дельные они или это полнейшая ересь и абсурд. И когда кто-то там, — он неопределенно кивнул вверх, откуда падали стремительные хлесткие струи воды, — вмешивается, я чувствую себя довольно неуютно.

— Вот оно что, — протянул Бруно. — Закономерностей не видишь. Система нарушается, и у Курта Гессе бессонница. Адепт вечных устоев. Поборник порядка. А не все в этой жизни можно распланировать и предусмотреть. Homo proponit, знаешь ли, sed Deus disponit[200].

— Это и раздражает.

— Господи, Ты слышал? — с усмешкой обратясь к темным небесам, вопросил подопечный. — Ты его раздражаешь… Ты чем недоволен, в конце концов? Тебе жизнь спасли; и душу, заметь, что гораздо важнее, а ты брюзжишь, что перед этим Господь не ниспослал тебе голубя с уведомлением. Дают — бери. Скажи «спасибо» и ложись спать. Deo autem gratias qui dedit nobis victoriam per Dominum nostrum Iesum Christum[201]; сегодня это будет неплохой вечерней молитвой.

Курт не ответил, оставшись стоять на пороге, когда Бруно вновь улегся, лишь позавидовав тому, как мгновенно тот погрузился в сон; легкая дремота сморила его под утро, изводя видениями, которых не бывало уже давно, и он привычно просыпался от несуществующего жара и жгучей боли в руках, успокаиваясь, засыпая снова и вновь пробуждаясь. Отчего-то образы яркого света, замершего перед алтарем священника и спасительного дождя его не посещали, и утро Курт встретил разбитым и усталым едва ли не более, чем минувшим вечером. Голова трещала, точно после хорошей попойки, а начавшая его одолевать еще в Хамельне простуда продолжилась болью в горле и постепенно, но неуклонно разгорающимся жаром.

То, что должно было быть подкреплением, явилось ближе к полудню. Вопреки ожиданиям, это оказался не пяток арбалетчиков Друденхауса, приумноженных магистратскими вояками, а хорошо вооруженный особый отряд; шарфюрер[202], уже знакомый по прошлому делу, бросил на Курта взгляд удивленный и снисходительный, обронив насмешливо: «Гляди-ка, жив и с добычей». Он покривился, предпочтя оставить без внимания хроническое презрение подобных личностей к действующим следователям, однако не удержался заметить, что дознавателям приходится делать еще и не такое, когда вызванная на подмогу зондергруппа является спустя сутки после того, как отпала в оной подмоге необходимость. Шарфюрер молча усмехнулся, не став заострять внимания на конфликте и не упомянув о том, что их появление здесь сегодня — и вовсе чудо, мстительно дождавшись, когда Курт сам задаст вопрос о том, какими судьбами особая группа Конгрегации вообще оказалась в Кельне, куда было направлено его донесение.

— Отец Бенедикт, — пояснил тот, наконец. — Получив запрос еще на эксперта, он призадумался, а когда пришло требование выслать экзорсиста — сказал, что отправлять следует и нас.

— С чего б это… — даже не пытаясь скрывать растерянность, проронил Курт, и шарфюрер приосанился, изображая ректора академии святого Макария:

— «Это же Гессе», — тяжело вздохнул он легко узнаваемым полушепотом. — Отец Бенедикт предположил, что, коли уж ты так засуетился, стало быть, близится завершение расследования, в которое ты ввязался, что, в свою очередь, «означает много крови и необходимость в содействии». Ошибся он, я так погляжу, во всем — крови маловато, да и управился ты безо всякой поддержки… Третий ваш — в Хамельне?

— Да, — отозвался Курт жестко, мысленно скрипя зубами от развязной снисходительности шарфюрера и понимая, что бессилен повлиять на ситуацию. — В Хамельне. Хотя, возможно, он уже на пути в Кельн — в повозке, крытой полотном. Мы справились без поддержки, это верно.

Тот помрачнел, и Курт, развернувшись, отошел в сторону, подавив желание унять угрызения добросовестного, как ни крути, служителя, сказав, что произошло это задолго до отсылки запроса и гибель следователя — не его вина. Пренебрежительное отношение всевозможных отделов и подотделов Конгрегации к oper’ам могло забавлять, пока реальность отстояла где-то вдалеке от вежливых перебранок и колкостей исподволь, но сегодня это высокомерно-панибратское похлопывание по плечу со стороны того, кто, строго говоря, прибыл в его распоряжение, раздражало как никогда.

— Собачья работа, — вздохнул ему вслед шарфюрер и, когда он резко развернулся, осекся, неловко пожав плечами. — Я пытался выразить соболезнование. Без задней мысли. Вышло скверно, признаю.