Шапка Мономаха. Часть I - Алексей Викторович Вязовский
Все молчали, размышляя. Панин подтянул к себе бумаги и принялся быстро пробегать их глазами. В этот момент открылась дверь в опочивальню императрицы, и на пороге появилась она сама. Лицо её покрывал лихорадочный румянец, глаза, казалось, блестели как сапфиры. Все поднялись со своих мест. Екатерина оглядела всех по очереди, замерших как истуканы, и заявила:
— Отчего упражнены глазением на мою особу? В привычку мне, что, когда вхожу в комнату, то произвожу впечатление Медузиной головы: все столбенеют и прирастают к тому месту, на котором находились. Момент несообразный. Аль решили, что я проиграла? Тогда отправляйтесь в Москву присягать новому императору!
Она прошла к столу и рухнула на свое кресло.
Никита Панин неожиданно кинулся на колени перед ней и, обхватив её ноги, прижался головой к подолу платья. Парик его при этом резком движении съехал набок.
— Матушка, не сдавайся! — воскликнул он. — Не бросай нас. Не токмо никто не спорит, но каждый разумный сын отечества признать должен, что без тебя всем нам или плаха, или изгнание. Не все ещё потеряно. И армия наша с турками покончила и готова за тебя биться, и деньги найдем. Можем помощи у иностранных государей попросить. Ведь Пугачевщина — как моровое поветрие, и на их дом перекинуться может. Мы ещё не проиграли.
Екатерина с немалым удивлением смотрела на человека, который прежде непрерывно интриговал за ее спиной. Взглянув на остальных сановников, она увидела их солидарность со сказанным.
— И больше нечего политесы разводить с холопьем, — глухо прорычал младший Панин. — Всякий отец совершенную волю имеет с детьми своими поступить как заблагорассудит. В дугу их. В бараний рог. Как зверей неразумных. А Пугача надо извести. Любой ценой. На нем вся смута держится.
— Прозывающийся Емельяном Пугачевым — вор, но не простой. Сомнения имею, что мужик, — почти прошептал Суворов, но все его услышали. — Речи его выдают натуру образованную. Языками владеет. И званиями книжными похваляется.
— Тем паче следует низвести его в погибель, — Вяземский был менее эмоционален, но не менее решителен, чем Панин. — Убийством вашего сына, Государыня, Емелька всему миру показал свою богомерзкую рожу. Мы должны добиться от церкви отлучения для Пугача. Сверх того, церкви должно донести до народа, что он Антихрист, и всякий, присягнувший ему, тут же будет отлучен от церкви как слуга дьявола.
Все эти голоса доносились до сознания Суворова как сквозь воду. Боль в груди все разрасталась и разрасталась. В конце концов мир сжался в ослепительную точку. Последней мыслью угасающего сознания было: «Как там мой Сашенька».
(1) Для понимания читателей. В 1774 г. никто еще не помышлял о захвате Крыма. Никто не думал ни о ЮБК, ни о непотопляемом авианосце. Вопрос стоял лишь о том, чтобы вырвать хана из-под власти султана и постепенно взять его под свою руку. Но и на присоединение полуострова смотрели весьма скептично с точки зрения выгод. Потемкин писал Екатерине: «Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас не может, а только покой доставит»
Глава 2
Стихи Пушкина для меня — это не просто стихи. Они часть моей жизни или даже души. Началось все, как и у всех в школьные годы, — с обязательной программы по литературе. Но учитель, умнейший человек, ещё из «старорежимных», внушил нам, советским школярам, верную мысль о том, что разучивание стихов развивает память. А великолепная память — это сильная сторона для любого ученого, инженера и, конечно же, разведчика, кем хотела стать как бы не половина сверстников. Вот тогда-то я и начал методично зазубривать Пушкина.
Выбрал я его отчасти и за огромный вклад в дело сохранения памяти о моем великом предке. Кроме того, заучивать его стихи оказалось проще всего. Они идеально укладывались в голове. И чем больше учил, тем легче это становилось. А потом началась война, эвакуация. В сорок третьем меня призвали, но не в разведку, а в самые заурядные саперные части. До самого конца войны я то ставил свои мины, то снимал чужие. И копал, копал, копал.
По вечерам, в минуты отдыха и затишья, в землянках или у костра я декламировал усталым солдатам стихи Пушкина. Моя память уже тогда хранила их сотни. Каждого моего выступления ждали. Слушали, стараясь ничем мне не помешать и не потревожить. И я читал стих за стихом. «Евгений Онегин», «Медный всадник», «Каменный гость», сказки и лирику. Они были настоящим бальзамом для напряжённых нервов моих сослуживцев. Глотком мирного времени. Меня даже старались беречь как «талисман», и как минимум единожды это спасло мою жизнь.
Так что обнуление вероятности рождения этого великого поэта на меня подействовало удручающе. С утра я был мрачен и неразговорчив. Наверно, это и хорошо. Грозно и сурово смотреть на толпы людей, скопившиеся на всем протяжении пути, специально я бы не смог. А так вышло очень естественно.
Народу было действительно очень много. Весть о времени и месте моего въезда в столицу разнеслась широко и заранее. Окрестные крестьяне и мещане еще затемно подтягивались к Владимирскому тракту, посмотреть на царя. Никитин заметно нервничал. Его можно было понять. Любая из тысяч склоненных при моем проезде фигур могла внезапно распрямиться и выпалить из пистоля.
Разумеется, плотное пехотное оцепление из бойцов Муромского полка сдерживало толпу на некотором расстоянии от дороги. Но ведь для нарезного оружия это не так уж и далеко, да и любому стрелку может просто повезти. Потому я был предусмотрительно облачен в свой шёлковый бронежилет скрытого ношения и, кроме того, справа и слева от меня ехали «рынды». Причем почти как настоящие. С посеребрёнными топориками и в высоких шапках, отороченных мехом. Только старинных кафтанов для полной аутентичности не хватало.
Топорики и шапки привез Мясников, прихватив их из кремлевского арсенала. Порадовал он меня ещё и тем, что коронационные регалии оказались на месте. Разумеется, кроме
