Барин-Шабарин - Денис Старый
— Нет, доктор. Будто мир познаю заново, не заставляйте меня снова повторять вопрос, — с некоторым нажимом сказал я.
Сапожков, как его называла Настасья, медлил с ответом. Я уже был готов был использовать тон потребовательнее, если не грубее, но доктор, что-то для себя решив, соизволил ответить.
— Так Крещение только позавчера-с было, стало быть, нынче восьмое января, — доктор замолчал, изучая мою реакцию.
И она последовала.
— Год скажи! — раздраженно бросил я и закашлялся.
— А вот грубить, Алексей Петрович, не следует. Или вам припомнить неоплату последнего моего визита? Вы уже мне четыре рубля как должны. А я вновь тут вас лечу. Если хотите знать… — осмелел доктор
Гляди-ка, а при Настасье-то рот на амбарном замке держал.
Может, зря ушла? Нет… Не зря.
— Год!!! — не кричал, я прошептал так, что и сам мог бы испугаться своего тона и голоса.
— Чур меня! Изыди! — простонал доктор, крестясь. — Так известно же, что это вы знать должны. «Символ веры» прочтите, будьте любезны!
В окопах нет атеистов, немного, но молитвы я знал, потому без проблем начал декламировать слова одной из основных молитв христианства. Может, потому, что стал читать молитву, я немного успокоился и всё-таки решил не грубить Сапожникову, или как там его фамилия. И вообще, что это — доктор, который молитвой лечит? И еще за это нужно платить, пусть и четыре рубля? А сколько это?
— Знаете «Символ веры», это хорошо. А теперь «Отче наш», — удовлетворенно сказал доктор.
— Слушайте, человек от науки, — добавив в голос иронии, проговорил я. — Может, молитвенник весь прочитаем? Так это я с батюшкой сделаю, а с вами… если более лечить вы меня не можете, то попрошу вас навестить меня на днях, для проверки.
— Нахальничать изволите? — доктор посмотрел в сторону стены, от которой меня ограждал балдахин. — У вас такие картины висят на стене, комната богато украшена, а четыре рубля отдать не можете. Говорю вам, Алексей Петрович, если вы решили прикинуться непомнящим, то кредиторы помнят все. И в округе, до Таганрога и Ростова, а то и далее, все знают, что вам в долг давать нельзя.
— Вы не задержались ли, доктор? — подбавив металла в голос, спросил я.
— Пожалуй, что и так, — сказал Сапожков и встал со стула у кровати. — На сём откланяюсь, Алексей Петрович. Я навещу вас, Настасья Матвеевна-то оплатила мои услуги вперед, так что не извольте о том беспокоиться. Хотя… Когда вы беспокоились о долгах?
Сказав это, доктор спешно пошел прочь, оставляя меня наедине со своими мыслями.
Верилось ли в то, что я очутился в середине девятнадцатого века? А ведь, судя по всему, именно так и есть. Нет, не верилось. Но еще меньше мне верилось в то, что я мог выжить после атаки дрона и пожара. Выжить, да еще быть таким целёхоньким — без ожогов, несмотря на то, что я явственно ощущал, как лопается кожа на лице, на спине — да не было живого места на мне.
Как относиться к ситуации? Как к выверту сознания, последней шутке умирающего мозга. Вот усну, и… И все, пустота, ничто. Или же я уже умер, но тогда куда попал? В ад или рай? А Настасья тогда — ангел? Хорошо же кормят работников рая, избыточно! Прости, Господи, меня грешного! Но без юмора нельзя о сложившейся ситуации даже помыслить.
Я посмотрел на свои руки. Нет, не свои, явно. Мой-то лихой и протестный подростковый возраст оставил отпечаток в виде нескольких татуировок на предплечьях и даже кистях, а на этих руках их не было. Или вот ещё — у меня была повышенная волосатость, а эти руки чуть ли не бритые, настолько на них мало волос, а какие есть — тоненькие, светлые.
Я догадывался, что тело не мое. У каждого человека есть некие особенности организма, и если мужчина воевал или же занимался физическими нагрузками, он знает свои, что называется, трещинки хорошо. Там стреляет в плечах, тут шрам. К примеру, у меня на правой руке и до пожара оставались следы ожогов от пороха, а тут их нет. Постоянно «стреляло» левое плечо, а сейчас вот уже сколько минут такого нет.
Я рассматривал свои руки, попробовал присесть — и это получилось, но с большими усилиями. Посмотрел на ноги. Стыдно. Вот тело не мое, я, может быть, и вовсе скоро перестану существовать, но стыдно. Это же как нужно было запустить себя, чтобы быть абсолютным рохлей?
А что можно сказать о том, как обставлена комната? Тут испанский стыд накрыл еще больше. Какая безвкусица и бесхозяйственность! Картина? Да за ней трещина в стене, потолочные балки явно подгнили… И эти примеры бесхозяйственности — только, что видно из положения лежа на кровати. Но это пока вторично, важнее иное — эта комната, по моим понятиям, соответствовала времени, о котором я догадывался, хоть упрямый доктор так и не назвал цифры. Наверное, я сильно и не хотел услышать и принять то, что сейчас девятнадцатый век.
Самочувствие все ещё было паршивое, и активность привела лишь к тому, что перед глазами снова всё будто подёрнулось плёнкой.
«Ничего», — думал я, погружаясь в дрему.
Очухаюсь, в себя приду, а там будем разбираться! Или же вовсе выйдет так — проснусь где-нибудь в больничке с ожогами по всему телу.
Или не проснусь вовсе.
А сквозь сон я слышал причитания бабы, слова девочки, бурчание мужика. Они говорили, что ко мне едут какие-то бандиты, что у меня долги долги, что… Нет, спать.
Глава 4
— Гля, у него тут баба! Цыцки какие! — сквозь сон услышал я хриплый мужской голос.
Часть сна? Кстати, а какого? Ничего не помню. Не важно. Я точно не выспался, может, и мерещится.
— Дурень, то перо самого Кипренского, или Тропинина, может, Мартынов нарисовал картину! — слышал я чьи-то слова, пробивающие пелену моего сна.
Этот некто просто так перебирает имена русских художников? И я представил, о какой картине идет речь. О той мазне, что над кроватью. Там же безвкусица с голой бабой!
— Эй, барчук, твое, в маковку, благородие! — не унимался кто-то, не давая мне возможности еще чуточку
