Венера на половинке раковины. Другой дневник Филеаса Фогга - Филип Хосе Фармер
И Саймон запел:
– Как я люблю тебя? Давай перечислю,
– Сказала Лиза без задней мысли.
Но хитрый Роберт, мысленно взвесив
Своих излияний мутные взвеси,
Добавив силы, нужной для траха,
Сказал своей португалке без страха,
Чтоб та без бабских уловок и лени
Почаще раздвигала пред ним колени.
– Обойдемся-ка мы без высоких материй,
Что минус, что плюс, вот и вся бухгалтерия.
Телка снизу, а сверху мужик.
Есть ли что в этом мире надежней, скажи?
Вот что, блин, вдохновляет поэтов,
А не сопливые бабьи сонеты!
Да, и пока ничего не сдуло,
Убери-ка жопу свою со стула!
– Это были последние слова Бруги – добавил Саймон. – Спустя минуту какой-то разъяренный алкаш забил его до смерти.
– Отлично его понимаю, – пробормотала Рамона.
– Бруга создавал лучшие свои шедевры лишь тогда, когда ему за его мгновенную поэзию платили тут же, на месте, – сказал Саймон. – Но в данном случае он импровизировал совершенно бесплатно. Он пригласил того бездомного придурка в свою квартиру в Гринвич-Виллидж, чтобы уговорить вместе с ним и со своей любовницей несколько галлонов муската. И посмотри, что он получил в итоге.
– Кругом одни критики, – подвела итог Рамона.
Саймон поморщился.
– Что случилось? – спросила она.
Он принялся пощипывать струны банджо, как будто это был цыпленок, и запел:
– Почему от критиков мне нет житья?
Папу звали Киллер Кейн, скажу вам я.
Над ними затрепетали перья грусти. Рамона закудахтала, как будто только что снесла яйцо. Однако то была нервозность, а не радость, – именно о ней она и возвестила. Ее неизменно раздражало, когда Саймон соскальзывал в меланхолию.
– Сегодня такой великолепный день, – сказала она. – Как можно предаваться грусти, когда сияет солнце? Ты портишь наш пикник!
– Извини, – ответил он. – Мое солнце черно. Но ты права. Мы любовники, а любовники должны доставлять друг другу радость. Вот старая арабская любовная песня:
Любовь тяжка. Моя душа скорбит…
Что за крыло щекочет нас обоих
В отравы полном воздухе беззвучном?
И тогда Рамона осознала, что его настроение напитывалось грустью в большей степени извне, нежели изнутри. Ветер улегся; вокруг повисла тишина, столь же густая и тяжелая, как рождение гриба в алмазных копях, или воздух, испорченный кем-то в церкви во время долгого молитвенного собрания. Небо затянуло тучами, столь же черными, как и пятна гнили на банане. А ведь, еще всего минуту назад горизонт был непрерывным, как поддельная генеалогия.
Саймон поднялся на ноги и сунул свое банджо в чехол. Рамона принялась укладывать в корзину тарелки и чашки.
– Ни на что нельзя полагаться! – воскликнула она, едва не срываясь на рыдания. – В сухой сезон здесь никогда, никогда не бывает дождей!
– Как же эти тучи принесло сюда без ветра? – удивился Саймон.
Как обычно, его вопрос остался без ответа.
Рамона едва успела сложить одеяло, когда упали первые капли дождя. Любовники бегом бросились по голове сфинкса к ступенькам, ведущим вниз, но так и не добрались до них.
Дождевые капли слились в сплошную стену воды, как будто небо вдруг превратилось в огромный графин, случайно опрокинутый каким-то пьяным великаном. Их сбило с ног, корзина вырвалась из рук Рамоны и полетела через голову сфинкса вниз. Сама Рамона тоже едва не последовала за ней, но Саймон вовремя схватил ее за руку. Они подползли к ограждению по краям головы и вцепились в вертикальную стойку.
Позже Саймон почти ничего не мог вспомнить. В его сознании в длинное размытое пятно слились немой ужас, зверская тяжесть дождя, холод, клацанье зубов, боль в напряженных руках, вцепившихся в металлическое ограждение, сгущающаяся тьма, внезапное появление огромной массы народа, смутное недоумение по поводу того, почему люди столпились на макушке сфинкса и пугающее осознание ответа на это «почему», когда на них обрушилось море, и он в панике дернулся вверх. В следующее мгновение его пальцы разжались, отпуская ограждение, потому что вода поднялась к самому его носу, затем, где-то в шуме и суматохе, он услышал сдавленный крик Рамоны и поплыл в никуда.
Футляр, в котором было банджо, плыл перед ним. Саймон ухватился за него. Футляр давал некоторую плавучесть. Сбросив с себя всю одежду, Саймон сумел остаться на плаву, цепляясь за футляр и усердно работая ногами. В какой-то момент мимо него проплыл верблюд с пятью людьми, и каждый норовил забраться ему на спину. Затем верблюд ушел под воду. Последнее, что увидел Саймон, был вытаращенный верблюжий глаз.
Спустя какое-то время он проплыл мимо макушки Великой пирамиды, за которую цеплялась какая-то женщина. Она истошно вопила до тех пор, пока поднимающаяся вода не залила ей рот. Саймон проплыл мимо, тщетно ломая голову над тем, откуда взялся этот суперливень, погодное бедствие такой мощи, что теперь засушливая земля Египта оказалась на глубине 472 фута под ним?
Наконец в темноте ночи посреди сплошной стены дождя наступил момент, когда Саймон был готов отказаться от своего набрякшего водой духа и дать себе утонуть. Он был слишком измучен, чтобы и дальше сражаться за жизнь. Для него все было кончено.
Саймон был атеистом, однако помолился Яхве, богу своего отца, Марии, любимому божеству бабушки, и Гитче Маниту, богу своей матери. Как говорится, хуже не будет.
Но не успел он закончить свои молитвы, как наткнулся на что-то твердое. Это нечто было также полым, потому что бухало под струями дождя, как барабан.
Через несколько секунд буханье прекратилось. Саймон так онемел от холода, что прошло какое-то время, прежде чем он понял: это потому, что дождь также прекратился.
Он ощупал предмет. Тот был похож на гроб, но слишком большой, чтобы быть гробом, если только в нем не заперли мертвого слона. Его верх был скользким и примерно на восемь дюймов выступал над поверхностью воды. Саймон приподнял футляр с банджо и надавил им на этот самый «гроб», толкая его под воду. Тот слегка опустился под его весом, и Саймон положил на него ладони. Ему хватило силы трения, чтобы медленно вскарабкаться на плоскую поверхность, а затем переместиться в ее центр.
Он лежал ничком, хватая ртом воздух, слишком замерзший и несчастный, чтобы уснуть. Несмотря
