Вадим Воля - ПРО_ЗРЕНИЕ. Или как я избавился от очков за 7 дней

Каждый раз я загорался, как ребенок. Вырезал, клеил, расслаблялся, налегал на морковку (опять же, будто бы хорошо зрячие едят морковку чаще близоруких).

Иногда мне казалось, что какой-то результат как будто бы даже и есть, но проходило время, а прогресса я не замечал. Энтузиазм заканчивался, морковка тоже подходила к концу, свободного времени не хватало — все шло к черту. В душе оставался только осадок разочарования. Ни одного человека, излечившегося по книжке, я не встречал. Не буду утверждать, что таковых вообще не существует в природе. (Ведь не попадался же мне на пути снежный человек, а это еще не означает, что его не существует.) Возможно, что где-то есть на свете и снежные люди, и люди, излечившиеся по тем книжкам, и лох-несские монстры, и даже пришельцы с Марса. Возможно. Только я не встречал. Итак, книг я прочитал достаточно много. Все, какие попадались на эту тему. (Я имею в виду избавление от близорукости, а не пришельцев с Марса.) Не могу сказать, что от книг был какой-нибудь вред. Нет, вреда не было. Просто не было и пользы. Впрочем, один результат, кажется, был.

По настоятельным требованиям авторов я снял очки и совершенно отказался от контактных линз. Конечно, теперь я уже вообще ничего не видел при моих –4, и весь мир для меня принял мутные, расплывчатые очертания, но какое-то интуитивное чутье заставляло меня к очкам больше не возвращаться. Собственно, очкариком я перестал быть именно тогда, однако пока всего лишь формально. Конечно, это событие не было еще тем самым, ради которого стоило бы писать целую книгу. И тем не менее это было важное событие. Очень важное.

Вывод, который я бы сделал, будь я читателем этой книги:

Необходимо отказаться от очков! Категорически. Сколько бы ни было связано с ними видимых удобств.

Пока носишь очки — ничего не получится. Очки делают тебя больным.

СНИМИ ОЧКИ!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Как я перестал быть очкариком (история моего прозрения)

День первый

В том году я жил в Питере. Мои добрейшие дядюшка с тетушкой предложили мне свою квартиру для работы над книгой, которую я тогда писал, и я, конечно же, с охотою моею и великою радостью согласился. Работалось мне хорошо, жилось и того лучше. Размеренное, лишенное всякой суеты мое существование, четкий распорядок дня, обязательная зарядка по утрам и столь обожаемая мною работа удивительным образом сочетались с уютным дядюшкиным рабочим кабинетом, до самого своего потолка уставленным книжными полками, а также и с видом на чудный парк, разбитый как будто нарочно перед самым моим окном и приводящий сразу все мои мысли в стройный и аккуратный порядок, лишь только стоило мне оторвать взгляд от письменного стола.

Все это, взятое вместе, создавало атмосферу «повышенной духовности», наполняло мою голову свежими идеями, душу радостью, а всю самую бытность мою каким-то особенным, неуловимым и возвышенным смыслом. Так мне казалось, да так, наверное, оно и было.

Весь день я плодотворно трудился над книгой (это был подростковый роман о приключениях двух старушек — Клары и Доры, — прозванных за необузданный свой характер Бешеными Бабками), после подолгу болтал по телефону с женой моей и младшим моим сыном, а вечером непременно шел гулять в парк, до которого, как я уже говорил, было совершенно подать рукой. Работа шла споро, время текло красиво и правильно, книга писалась хорошо и складно, и даже сам я, кажется, делался чуточку лучше, складнее, а может, даже и красивее. Или уж хотя бы правильнее (это уж по самой меньшей мере). В тот день я, как и обычно это бывало, неплохо потрудился, обменялся со своей семьей свежими пустяками и вышел в парк прогуляться. Была весна. Было довольно уже тепло и, что особенно важно — сухо. Дорожки парка только что освободились от талого снега, но уже и успели совершенно просохнуть, отчего гулять по ним было одно сплошное удовольствие. Что я, собственно, и делал. Я неспешно бродил по аллеям и дорожкам парка, любовался затейливой графикой не проснувшихся еще, кажется, от зимней спячки деревьев, дышал непривычным для московского жителя свежим воздухом, думал, размышлял… Питер — город особенный. Больше всего он похож на музей. За это его можно любить, а можно, наверное, и не любить. За это же. Но не согласиться нельзя: здесь каждая улица, каждый дом, каждый подъезд, да и каждый, наверное, угол — музейный экспонат. А каждая почтенная дама — настоящая музейная смотрительница. В меру доброжелательная, в меру строгая и сверх всякой меры всезнающая. Да, Питер — город-музей. И думается, что за один уже только «посмотр» здесь должны брать деньги. Но, по счастью, за посмотр здесь денег не берут, и я, пользуясь случаем, глазею на музейные экспонаты совершенно бесплатно. Как этому и положено быть во всяком музее, в Питере — кругом таблички. Кругом. Они указывают, поясняют, информируют, ограничивают, рекомендуют или же, наконец, просто висят. Настоящие питерцы их не читают. Может быть, они знают все и так, и без табличек, а может быть, даже и вовсе не замечают их. Настоящие. Настоящие питерцы. Но я — совсем другое дело. Я — ненастоящий. Я не спеша гуляю по парку, осматриваю достопримечательности и все, без единого исключения, таблички читаю. В строжайшем и обязательнейшем порядке. Так уж мне нравится.

Теперь, наверное, кому-то может показаться, что я, говоря о Питере, о всех его парках, аллеях, достопримечательностях и табличках (особенно о табличках), сильно отошел в сторону и будто бы абсолютно позабыл о теме нашего разговора. Между тем я подошел сейчас к нашей теме совершенно вплотную. И те самые вышеупомянутые таблички, как это ни удивительно, придутся теперь нам очень и очень кстати. Кроме того, я намеренно говорю сейчас несколько больше, чем это необходимо. Зачем? Чтобы, не дай бог, не сказать меньше! Ну, так вот. И где же я остановился? У таблички? Совершенно верно.

Итак, я остановился у небольшой эмалевой таблички, информирующей горожан и гостей города о дате воздвижения некоей парковой постройки. (Какой именно — это уже действительно неважно.) Остановился и принялся читать. Кажется, я встал недостаточно близко. Буквы на табличке расплылись в мутные пятна, будто бы нарочно скрывая от меня дату воздвижения парковой постройки.

А надо бы сказать, что я по настоятельным увещеваниям авторов различной антиблизорукой литературы уже год не носил очков; а стало быть, уже год, как мир скрывал от меня свои детали и нюансы.

Впрочем, я уже, кажется, приноровился жить, не обращая внимания на детали. Тем более что мне казалось, будто бы и при более внимательном изучении эти детали не так уж и важны. Так уж мне казалось. Или же просто, приняв однажды решение очков более не носить, я не желал отступать назад и придумывал для себя всевозможные оправдания. Пожалуй, что даже и так. Я постоял какое-то время против бесполезной для меня эмалевой таблички, поглазел на продолговатое туманное облачко, какое представляли сейчас собой расплывшиеся в моих глазах буквы, и уже решил было подойти ближе, как вдруг глаза мои рефлекторно моргнули. Раз! (Не знаю каким еще словом можно изобразить при письме моргание, не «морг!» же, в конце концов.) Одним словом — раз! — и буквально на какие-нибудь доли секунды словно пелена спала с моих глаз и буквы нарисовались четко, пряменько, без ошибок.

Это длилось одно лишь мгновение — раз! — и буквы опять расплылись в бесформенное и бессмысленное пятно. Всего одно мгновение, но за это мгновение я успел прочитать шее эти буквы. Все до одной!

Успел прочитать, сложить в слова и уловить их смысл! Что ж, любопытно. Очень и очень любопытно. Не то чтобы меня очень заинтересовала дата воздвижения парковой постройки, нет, совсем не это, но сам проблеск, само прояснение «картинки» вызвало у меня живой и неподдельный интерес. Надо сказать откровенно — моргать мне случалось и прежде. Как и всякий нормальный человек (неважно, близорукий или, может быть, наоборот, дальнозоркий) я делал это с частотой в пять или в семь раз в минуту. Делал это рефлекторно, не особенно вдаваясь в суть и назначение этих моих действий. (Хотя из школьного курса анатомии я, конечно, знал, что, моргая, глаз смачивается слезой, что, в свою очередь, позволяет ему (глазу) не пересыхать и не растрескиваться.) Обращал ли я прежде внимание на тот прелюбопытный факт, что сразу после моргания четкость окружающего меня мира на какие-то доли секунды возрастает? Да, обращал. Обращал и прежде. Однако же переизбыток образованности заставлял меня думать, что возрастающая четкость «картинки» обусловлена слезой, омывающей глазное яблоко и играющей в данном случае роль линзы с отрицательными диоптриями. Почему-то всегда именно с отрицательными. (Позже я беседовал со многими близорукими людьми и выяснил, что описанный выше факт ими также наблюдался и тоже, в свою очередь, приводил их к мысли о линзе с отрицательными диоптриями.) Однако если предположить, что слеза близорукого человека играет роль «минусовых» очков, то непременно приходишь к выводу, что у людей с нормальным зрением, а тем более у людей с дальнозоркостью всякое рефлекторное моргание обязательно должно вызывать искажение видимого ими изображения и сильную резь в глазах, как это случается, если нормально зрячего человека принудить надеть очки с отрицательными диоптриями. Тем не менее ничего подобного в природе не наблюдается. Остро зрячие люди спокойно себе моргают, ничуть не реже людей близоруких, и, кажется, ощущают себя при этом вполне комфортно.