Станислав Токарев - Каждый пятый

Творческой группе пора было приступать к работе. Комментатор Кречетов помахал водителю «рафика» и, пятясь перед машиной, решительно повёл её прямо на канаты ограждения.

— Давай, давай, не бойся.

К нему поспешил поинтересоваться, кто это пренебрегает установленным порядком, милицейский офицер. Ковырнул:

— Майор Матюнин.

— Центральное телевидение.

Комментатор отстегнул кнопку нагрудного кармана, вынул удостоверение. Майор не прикоснулся к книжечке с золотым тиснением, лишь почтительно козырнул:

— Понял — Центральное. Какая требуется помощь?

— Вас как по отчеству?

— Сергей Иванович. А вы — лицо, гляжу, знакомое — товарищ Кречетов?

— Ты вот что, Сергей Иванович, ты кликни своих ребят, пусть подтолкнут. Видишь, буксуем. И посторонних к вам не пускать.

— Вас понял — выставим оцепление. А это что будет — трансляция?

— Подымай выше — фильм.

— Серьёзная задача. Без шапки не простынете? Для руководства, поимейте в виду, там буфет. Больше никаких указаний? В случае чего — буду неподалёку.

Рабочая бригада волокла на снег громадную кладь — супертехник Иванов, страшась повреждений дорогой аппаратуры, умолял не кантовать. Протоптал в снегу полянку — рыбацкими, выше колен, чёсанками, обшитыми снизу до середины резиной от автокамеры:

— Сюда, эт само, ставить будем?

Из «рафика» выбрался Натан Григорьевич Берковский, облачённый в бордовое кожаное пальто, богато отороченное цигейкой: им одарил фронтового кинооператора с собственного плеча на новый, сорок четвёртый год командующий прославленной воздушной армией.

— Эту точку и возьмём. Прелестный фон. Петрович, голубчик, поставьте двадцать пятый. Анатолий Михайлович, синхрон писать будем?

— Обязательно.

— Вадим, где вы? Почему я всегда должен его искать?

— Потому что я не обязан угадывать ваши творческие фантазии. — Сельчук в прямоугольном пальто на ватине бережно, на вытянутых руках нёс магнитофон «Майхак», в просторечии «патефон». — Где ставить?

— Здесь. Петрович, я всё же мечтал бы «полтинничек»…

— А мне что, тянуться с микрофоном за вашим «полтинничком»? — поинтересовался Сельчук.

— Возьмите «удочку».

— Вы меня смешите. У вас весьма ограниченные понятия о звукозаписывающей технике. На сосну прикажете лезть, чтобы микрофон не был в кадре? Или по снегу ползти?

— Мы, между прочим, если надо, ползали по минным полям. Меня вообще удивляет это пуританское отношение к микрофону в кадре. Просто как к голой женщине! Ах, как стыдно — человек говорит в микрофон. А во что он говорит? В иерихонскую трубу, которую бог невидимо поднёс к его устам?

— Я ни за что не отвечаю, но главная редакция забракует, — предрёк Сельчук.

— Уломаем, — пообещал Кречетов.

— Вы ещё плохо их знаете, — сказал Сельчук.

— Они меня тоже плохо знают, — комментатор с грозной усмешкой грохнул кулаком о ладонь, точно о многострадальную боксёрскую «лапу».

Этот многообещающий жест доставил удовольствие Берковскому, вызвал радостную веру в душе Петровича и молчаливое неодобрение в Сельчуке. Звукооператор и сам считал себя по натуре бойцом и фрондёром, но фрондировать полагал уместным, лишь обретя на это право.

— Встаньте, пожалуйста, на фоне той сосны, — попросил Берковский Кречетова. — Нет, левее — там такая ель, мечта художника Шишкина. Ах, какая ель, какая ель, какие шишечки на ней! Так, пробуем. Камера.

— Микрофон, — откликнулся Сельчук, но тотчас сообщил, что звук не пишется.

— Супертехник! Кто у вас дёргал кабель? Где обрыв?

Петрович возник, не торопясь, но быстро: бывалый фронтовой связист в своём ватничке.

— Обрыв, эт само, не иначе у фишки.

Порылся в карманах, набитых подручными средствами.

— Дело, та-скать, мастера боится. Сейчас сообразим времяночку, а вечерком припаяем.

— Супертехник — это, как я понимаю, переводится «сверхтехник», — сказал Кречетов. — Так ты, Петрович, у нас сверх-сверх. Тебя бы в мой огневой взвод, я бы и горя не знал.

— Служу, эт само, трудовому народу. Хотя своё отбарабанил. От звонка до звонка. Пожалте, готово.

Всё было готово к съёмке. Берковский нацелился запечатлеть старт первых участников. Кречетов вынул из кармана стартовый протокол и принялся помечать галочками тех, кто мог претендовать на успех.

Чей-то нос заинтересованно посопел возле его уха:

— За кого болеете, дяденька?

Давешняя дева и в полной лыжной амуниции выглядела неплохо. Совсем недурно выглядела в синей шапочке с белым помпоном, из-под которой из-под рыжей чёлки наивно и дразняще помаргивали рыжими ресницами зелёные глаза.

— Ни за кого, — серьёзно ответствовал комментатор. — Нам нельзя. Нас за это сурово наказывают.

— Как это?

— Лишают компота.

— Бедные. А я за дедушку Ваню очень переживаю. Вы ведь знаете Ваню Одинцова?

— Ты всех в тридцать пять лет в дедушки записываешь? Совесть у тебя есть обижать нас, пожилых людей? Тем более при исполнении. Придётся тебя дисквалифицировать. Лет на сто.

— Прям, на сто. Сказали бы лучше, как вас звать, а то мы всё-таки знакомы, а разговаривать неудобно. Я, например, Тамара.

— Анатолий. Можно — Михайлович. Всё-таки дедушка.

— Вы правда обиделись? Вот и зря — просто я юморная. Давайте мириться: «Мирись, мирись и больше никогда не дерись». А руки у вас горячие. Значит, сердце холодное.

«Руки горячие — сердце холодное», так, что ещё в наборе? «Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья». «Жду ответа, как соловей лета». Флирт цветов: «Подснежник — много я в жизни скитался, долго я счастья искал, весь я душой исстрадался, пока тебя не повстречал». Фиалка: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Игрывали в детстве на даче.

— Ну-ка назови, только не задумываясь, нечётную цифру.

— Три, а что?

— На кого сейчас похожа вон та собака?

— На монаха. Стоит на задних лапах, как всё равно молится.

— Ничего. Большинство барышень называет семёрку и говорит, что собака похожа на человека.

— А у вас много знакомых барышень?

— Тьма. Прохода не дают. Но у меня стальная воля. Я день и ночь горю на работе.

— Горите, Толя, я пошла. За Ваню болеть. Смотрите, красиво его снимайте.

При жеребьёвке тренеры заявили Одинцова не в группу сильнейших, но в замыкающую, где значилась и зелень, и безнадёжные старпёры, к которым, должно быть, причислили и его. Выходит, ко времени его старта идущие впереди разобьют, разъелозят лыжню, солнце же довершит чёрное дело — растопит на открытых местах снег, может быть, совсем до земли. Правда, похоже, оттепель не продолжится бесконечно: воздух неоднороден, слоист, по временам потягивает зябкостью. Может натянуть снегопад, и свежак, улёгшись на сырой наст, много задаст лыжникам загадок. Одна надежда — эти-то загадки Иван отгадает, не впервой.

Другая разгадка проще: списывают. Три года назад на тренерском совете спорили — аж, говорят, пух-перья летели — везти ли его на Олимпиаду в Америку, и не повезли. Потом локти себе кусали: парень, поставленный в эстафете на исконное, законное Иваново место, на финишный этап, упал, потерял лыжу, растерял преимущество, которое обеспечил ему Бобынин, и приехал третьим. И тренерам досталось по первое число.

Но тогда Ивану было тридцать два года, а через год, к будущей Олимпиаде, сравняется тридцать шесть.

Безнадёга?

Дед говаривал: «Не верь, Ванька, ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай, а только в Господа Бога да в наш одинцовский фарт». — «Не гневи Господа, старый», — пугалась бабка. «Небось не прогневается — он нашу фамилию любит».

И был же фарт!

Срочную службу Иван проходил в Заполярье. Лыжи там выдавали широкие — на таких только и шлёпать по целине, на них не побегаешь. Перед первенством части Иван обтесал с боков свои «лапти» и всех победил. Дальше — больше: летом сел на велосипед и тоже всех «обштопал». Даже двух мастеров спорта. Сила пёрла из него, широкая кость обрастала мясом, солдатский паёк — не деревенская тюря. Тем более когда выполнил норму мастера, паёк удвоили, добавили шоколад. А когда прогремел солдат на первенстве округа, а затем — Вооружённых Сил, повезли добра молодца в самую Москву. Москву он, впрочем, поначалу и не увидел — гонял до самозабвения по Минскому шоссе, где были назначены соревнования на приз открытия сезона. Десятерым лучшим предстояло стартовать в столице, в центре, на Садовом кольце, Иван был седьмым.

Кольцо пролегало среди домов невиданной высоты и красоты, только садов никаких, широченная улица, людей на обочине — море. Выстроившихся в шеренгу гонщиков приветствовал маршал — тот самый: «Веди, Будённый, нас смелее в бой…» Усищи вразлёт, орденов на мундире богатырская кольчуга, от неё солнцем слепит.

Со старта Иван долго шёл в общей группе, присматривался: парни как парни, ничем он не хуже. На первом же по ходу подъёме (после узнал, что от Самотёчной к Колхозной площади) врубил передачу побольше, перебрался в голову. Впереди, метров за двести, увидел отрыв. Там красные рубашки армейцев из первой команды, и среди них Тарачков и Вершинин. Эти двое, самая их сила, на Минке после финиша осмотрели Ивана с макушки до пят. «Молоток», — сказал Тарачков, и Вершинин усмехнулся снисходительно: «Подрастёшь — кувалдой будешь».