Лев Филатов - Обо всем по порядку: Репортаж о репортаже
— Меню обеда во время коронационных торжеств при восшествии на престол Николая II, — несколько небрежно ответил Игнатьев.
Он не желал отвлекаться, чувствовал себя писателем, за чтением горел, волновался, хвастался, ловил малейший намек на одобрение. Пожалуй, он несколько наивен. Но подавляет богатством виденного и пережитого, знает, что никто с ним, чудом уцелевшим, сравниться не в состоянии. Он одутловат, тяжело волочит ноги, но не поддается, живет, работает, и мой визит — комсомольца — для него как свежий воздух».
Я переписал сюда с того листка, видя в этом работу, к которой оказался предназначенным.
Редактор «Футбола — Хоккея» в глазах некоторых людей — лицо официальное, у которого нелишне взять интервью. Когда это случилось впервые, я был многоречив, каламбурил, полагая, что репортер отберет, что нужнее. Получив газету с интервью, я тут же, чтобы не дай бог кто-нибудь в редакции не прочитал, мелко изорвал ее и бросил в урну. Такого стыда я давно не переживал. Репортер сработал по принципу «наоборот»: все серьезное опустил, а шуточки оставил. В другой раз, наученный горьким опытом, я решительно заявил: «Буду сам диктовать на магнитофон и вопросы и ответы». Снова пришел конверт с газетой. Наверное, я чуресчур заформулировал свои ответы с перепугу, их «оживили», и снова я себя не узнал: что-то хлестаковс- кое выпирало. После того давать интервью я зарекся.
Никакой я не враг этого жанра. Мы в журнале публиковали множество бесед с футболистами, потом издали книгу, состоящую из них, и я был ее редактором-составителем. Мастерами интервью зарекомендовали себя Валерий Винокуров, Олег Кучеренко, киевлянин Михаил Михайлов, тбилисец Гарун Акопов. И сейчас с удовольствием читаю интервью, проведенные Юлием Сегеневичем, Александром Вайнштейном, Леонидом Трахтенбергом. Хотя, по правде говоря, хотелось бы из бесед узнавать не одни мнения спрашиваемого о разных вещах, но и за чтением составлять мнение о нем самом. Это встречается редко.
Разговор про интервью возник по тому поводу, что редакции я премного обязан встречами. То, о чем мне удавалось писать, рождалось не в блокноте, не в кассете магнитофона, а в вольных разговорах. Точность фраз не имела значения, если оставалась в памяти внешность собеседника, манера разговора, его взгляды, вкусы, симпатии.
Когда на экране телевизора появляется Евгений Евтушенко, читающий стихи или выступающий с речью, я вижу резкие морщины вдоль щек, прикидываю, сколько ему за пятьдесят, и все равно он передо мной тот же, что и в его пятнадцать лет, когда мы познакомились. Перемены в лице кажутся грубой ретушью. Пятнадцатилетним он производил впечатление поэта, который непременно напишет все то, что потом написал. И внешне он определился — рано вымахавший, крепкой кости, худющий по-взрослому, без угловатости и застенчивости. Узкое, острое лицо, туго обтянутое, он подставлял, высовывал, не отводил в сторону, не берег.
А началось с того, что юнец этот, в белой рубашонке и мятых бедных брючках, в сорок девятом толкнулся в двери редакции «Советского спорта», ютившейся на площади Дзержинского, в доме, на месте которого ныне пустующий сквер. Толкнулся со стихами. Для него, выросшего на 4-й Мещанской, адрес редакции был самым прямым: в мяч поигрывал, Синявским заслушивался, на «Динамо» без билета протыривался, «Советский спорт» почитывал.
Попал он на Николая Тарасова, заведующего отделом и поэта, с первого чтения угадавшего дарование Евтушенко. Стихи те были напечатаны в газете с благословения и с поправками Тарасова.
Так Женя оказался в нашей компании. Мы были вдвое его старше, а он всем своим поведением давал понять, что согласен только на равноправие, без снисхождения: в спорах, в шутках, розыгрышах, в пинг-понге, в преферансе. У Владимира Барласа и у меня были приличные по тем временам библиотеки, Женя брал книгу за книгой, чаще всего те стихи, которые тогда достать было нелегко,— Цветаеву, Пастернака, Гумилева, Ахматову, Северянина, Хлебникова, Бальмонта, Б. Корнилова. Возвращал аккуратно. И в каждое следующее посещение читал помногу новые свои стихи, требовательно спрашивал: «Что? Как?»
По-мальчишески добросовестно он рассказывал, чем был занят после предыдущей встречи, и выходило, что на сочинение стихов времени не должно было оставаться. Ему нравилось, что мы удивлялись.
И был еще в нашем общении футбол. Женя — болельщик того призыва, который нахлынул зимой сорок пятого, когда «Динамо» побывало в Англии. Причину его выбора мы сочли уважительной. И я тогда приникал к черному мятому картонному репродуктору, тому самому, из которого моя мать всю войну слушала сводки Информбюро. Не дай бог пропустить хоть словечко Синявского. «Челси», «Арсенал», Томми Лаутон, Мэттьюз, Бобров, Карцев, Хомич, Бесков — от всего этого с ума можно было сойти.
Но «Динамо» оставалось «Динамо», а «Спартак» «Спартаком». Жене влетало: трое-четверо на одного. Он «фехтовал» храбро, а если загоняли в угол, выскальзывал с помощью безотказного приема.
— Минуточку! Я забыл, есть еще стихи...Ждал тишины — и выпевал, вытягивал, приподнимал снизу вверх, преподносил на открытой ладони первую строку. В наших тесных коммуналках он читал точно так же, как потом с эстрады у микрофона.
О футболе Женя стихов не писал, хотя ходил с нами на все матчи, хотя в «Советском спорте» сделался своим человеком и отказа не было бы. Не знаю, может быть, берег тему, оставляя про запас.
Шли годы. Встречались мы реже, но о футболе поговорить не забывали — я стал для него источником достоверной информации, а он в ответ сообщал, что водит знакомство с Бобровым, Сальниковым, Хомичем, поигрывает с ними, ветеранами, у себя на даче, в Переделкине.
И вот телефонный звонок в редакции.
— Буду у вас через час. Со стихами.
Три раза он приезжал и клал на мой стол машинописные листы. Стихи о Всеволоде Боброве, Алексее Хомиче, Гайозе Джеджелаве. Все были напечатаны.
Только однажды потребовалось мое вмешательство. Была строка: «Умер Вася Карцев». «А он жив»,— сказал я. «Да?»—Женя вскочил, выхватил у меня листок, разнервничался, заходил из угла в угол: «Вот черт, кто-то брякнул». И резко вписал строку: «Где ты, Вася Карцев?».
Евтушенко понравилась его затея.
— Как вы думаете, если цикл продолжить, можно издать сборник?
У меня сомнений не было.
Прозвучал еще один звонок:
— Предложил издательству «Физкультура и спорт» — отклонили.
Цикл оборвался, едва начавшись.
Вскоре звонок с хорошо мне, редактору, известного телефона. Вежливо, твердо и постно прозвучало:
— Зачем вам печатать стихи, есть толстые журналы, у вас другие задачи.
Между тем евтушенковские стихи о героях футбола приобрели широкую известность, их заучивали, цитировали, ждали продолжения...
Это об Алексее Петровиче Хомиче:
... И ночами плавая печальнонад твоей подушкой и судьбой,старые вратарские перчаткитихо гладят ежик твой седой.Но, спеша к чужому поединку,счастлив ты всегда, как ни грусти,хоть одну футбольную травинкуна колене с кромки унести.
А это из стихотворения о Всеволоде Михайловиче Боброве:
Защита, мокрая от пота,вцеплялась в майку и трусы,но уходил он от любого,Шаляпин русского футбола,Гагарин шайбы на Руси!
И восемь строк из стихотворения о Гайозе Джеджелаве:
И как прекрасен твой, береза,летящий по ветру листок,прекрасен был удар Гайоза«сухим листом» наискосок.Когда в моей игре рисковойПередо мной встает стена,Я верю, «стенкою» не скован,что пробиваема она.
Я не сказал Евтушенко, что «Футболу — Хоккею» посоветовали стихами не заниматься: редактору полагается что-то переживать в одиночку.
Спустя время еще звонок:
— Лежу в больнице и — что бы вы думали? — сочиняю о футболе. Возьмете?
— Что сочиняете? — вяло интересуюсь.
— Статью! Только большущая, вошел во вкус. Присылать?
— Статью?! — Голос мой окреп.— Какой разговор, конечно!
И появилась в еженедельнике, в двух номерах, статья Евгения Евтушенко «Играйте в гол!». Ее перепечатали в зарубежных изданиях, несколько лет ссылались на нее в письмах читатели.
После того как вышел номер с началом статьи, мне позвонили все с того же хорошо мне известного телефона и все так же вежливо и постно попросили ознакомить с окончанием рукописи. Несколько фраз после ознакомления рекомендовали опустить. И опять я ничего не сказал Евтушенко.
Как-то повстречались мы с ним на «Динамо». На следующее утро мне предстояло сдать обозрение для ТАСС, и вдруг мелькнуло:
