Александр Нилин - Видеозапись
Он чем-то напоминал мне того Воронина, которого я впервые увидел. Ничего, кроме предстоящего матча, его, как и тогда, не трогало. Но в нынешней сосредоточенности было что-то и беспомощное. Не верилось, что снова он обретет кураж.
Иванов никаких предположений о дальнейшей судьбе Воронина в разговорах с нами не высказывал. А вот второй тренер – старик Горохов своих сомнений в будущем Воронина не скрывал. Владимир Иванович считал, что нечего и пробовать, все равно ничего из этого не выйдет, Воронин больше не способен к максимальному усилию – прыжку, рывку. «И главное, – настаивал Горохов, – не вижу я у Валерки прежнего, умного взгляда, умных его глаз не вижу…»
Тем не менее, в конце сезона Воронин появился в основном составе. И опять гол забил. У меня записан его рассказ об этом: «Выходим на поле – и я оказываюсь рядом с Яшиным (торпедовцы встречались с московским „Динамо“), он говорит: „Ну ладно, Валера, так и быть – один я тебе пропущу, а больше не могу…“ Не в Левиных привычках так шутить, просто я, наверное, слишком был растерянный, захотел он меня чем-нибудь разрядить…И мне бы рано после перерыва и продолжающейся неясности в судьбе думать о непосредственной дуэли с Яшиным, а какое-то озорство уже вошло в подсознание. И когда назначили штрафной удар, напросился пробить: знаем же друг друга насквозь – где, как не против Яшина, себя проверить? Выстроилась стенка. Яшин стал в углу ближе к южной трибуне, а я закрутил над Валерием Масловым к северной, перехитрил. И после забитого гола решил еще раз искусить судьбу, опять взялся бить штрафной – пробил сильно в верхний угол. Но второй раз Леву не обманешь – угадал и в броске вытащил из „девятки“.
Но Горохов все же оказался прав: прежним Ворониным Валерию не суждено было стать.
И открытым остается вопрос: почему же, сумев проявить такое безудержное желание вернуть потерянное, когда шансов практически не оставалось, Воронин ничего не сумел с собой поделать, чтобы выйти из душевного кризиса, из того, опять же душевного раззора, который, собственно, и привел его к катастрофе – в том состоянии, в каком он находился летом шестьдесят восьмого года, с ним что-то неизбежно должно было случиться.
Он колобродил, мучился не дурью, как кое-кому казалось, поскольку он и не думал скрывать своего состояния, бравировал неправильностью своего поведения, играл на нервах у тренера и у начальства, с огнем играл – Валерий мучился из-за потерянного равновесия, без которого уже нельзя было продолжать быть спортсменом на единственно возможном для него, самом высоком уровне.
Он катал на своей злополучной черной «Волге» по Москве, менял компании, где ночи напролет проводил, боялся показаться в Мячково, исчезал с дачи, где собиралась сборная, в Вишняках.
Вернувшись с лондонского чемпионата, он, по существу, не сыграл ни одной хорошей игры. Выходило, что третий сезон он не может дать команде того, что должен был дать.
Воронин был неузнаваем, но образ едва ли не самого стабильного из современных ему игроков («Спасибо, профессионал», – обычно говорил ему после игры Марьенко) никак не исчезал из воображения любителей футбола.
Ему как бы молчаливо санкционировали такие странные каникулы.
Мы понимали, что творится с ним неладное, но объяснений каких бы то ни было он избегал. Появлялся – исчезал. Воронина тогда постоянно ждали новые знакомые – казалось, что с новыми людьми, не заслужившими еще права на упрек, на совет, ему сейчас легче. Может быть, он и надеялся, что в калейдоскопе впечатлений он быстрее рассеется и найдет себя потерянного – для самого же себя и потерянного прежде всего.
После катастрофы, после неудачи возвращения в футбол он не мог уже объяснить: что же с ним тогда происходило. Но последние годы жизни он иногда на день-другой пробовал как бы повторить те, обернувшиеся кошмаром недели, месяцы. Но и компании, и он, главное, в них чем-то грустно напоминал мне его, ташкентского, выступающего за дубль, в там же и огорчившем сравнении Воронина с тем, каким я впервые увидел Валерия в Мячково.
Валентин Иванов в своей книге пишет о Воронине уважительно, сочувственно, непривычно для себя мягко высказывается о нем. Замечает, что, наверное, есть люди без слабостей, которые могли бы, глядя на Воронина сверху вниз, прочитать ему нотацию. Но он, Иванов, за собой этого права никогда не чувствовал.
Причину же спада в игре Валерия он видит в том, что после лондонского чемпионата тот ощутил себя достигнувшим потолка и решившим, что можно наконец-то за десять лет дать себе передышку…
Когда мы работали со Стрельцовым над его книгой, мне совсем немаловажно было узнать, что же думает Эдуард о происходившем с Ворониным в лето катастрофы да и в предыдущее лето?
«После чемпионата мира он казался не то чтобы утомленным, но как бы потерявшим вкус к игре. Мы понимали, однако, что спад у него временный.
Закулисные дела меня всегда как-то мало занимали. Многое проходило мимо меня – конфликты игроков между собой и с тренерами остались мною незамеченными. Сам я редко с кем конфликтовал, хотя бывали размолвки с тренерами, бывали тренеры мною недовольны, отчислять хотели, случалось, и в лучшие мои времена. И все же до сих пор убежден, пусть и покажусь я кому-то наивным, – плохие отношения бывают с плохими людьми. А с хорошими всегда хорошие, несмотря на неизбежные «производственные» конфликты.
Я, конечно, не мог оставаться равнодушным к судьбе такого игрока и человека, как Воронин. Но по своему характеру не считаю возможным лезть в душу человеку. Я ни о чем Валеру не спрашивал, а он со мною не делился. Чувствовалось: что-то с ним творится. Нет в нем прежнего отношения к футболу, а я ведь говорил, что вообще-то такого, как у него, отношения к игре не припомню, у кого и встречал.
Могу предположить, что Воронин не слишком был обрадован приходом к нам Морозова. В канун чемпионата мира Морозов засомневался в Воронине и сомнений своих не стал скрывать. Воронин не хотел форсировать вхождения в лучшую форму, а Морозов, отвечающий за команду, не был уверен, что Валера к сроку будет готов.
Дело дошло до того, что на первую игру Воронина не поставили и не хотели ставить на игру с Италией.
Воронин свою правоту доказал, Морозов в нем больше не сомневался – и вся история.
Но большие игроки потому и большие, что в любое доказательство всю душу вкладывают.
И не так просто, как мне кажется, после всего между ними случившегося было встретиться Морозову и столько пережившему Воронину в одной команде в первый же после чемпионата мира сезон.
Конечно, Валера давно знал Морозова как человека хорошего и тренера по-настоящему торпедовского.
Но ведь и Морозов знал, кто такой Воронин, однако смог же предположить, что тот в двадцать семь лет может закончить карьеру игрока.
Когда же зашел разговор, что старшим тренером станет Валентин Иванов, Воронин воодушевился и, как все мы, был готов помочь, чем мог, нашему новому тренеру и старому товарищу.
Правда, на деле он Кузьме помог, прямо скажем, не очень…» Я и с самого начала знакомства – узнал-то их почти одновременно – замечал сходство между Агеевым и Ворониным.
Сначала – внешнее. Много общего было ведь и в особенности занимаемого ими в спорте положения. Оба они усиливали свою популярность неизменным эффектом пребывания на людях – их раскованность, язык, как говорится, хорошо подвешенный, общительность, тяга к людям не из спортивного мира давали возможность «набирать очки» и вне поля, вне ринга.
Когда настали для них особенно трудные времена, когда спортивные карьеры Воронина и Агеева оборвались – раньше, чем все ожидали, и раньше, конечно, чем сами они думали, – мы чаще виделись втроем: и я убедился во внутреннем сходстве этих характеров. Сходство же судеб – не новость. Судьбы многих больших спортсменов – схожи. Скажем, история с Брумелем.
Сезон, когда случилось с ним несчастье, был для него не самым удачным – он уставал от рекордов, остывал к тому, что составляло смысл его спортивной жизни. Но зато с каким яростным желанием вернуться в прыжковый сектор, доказать, что, всем обстоятельствам наперекор, он прыгнет еще – возьмет прежнюю высоту, тренировался Брумель, как только смог ступить на залеченную ногу.
Брумеля я знал гораздо меньше, чем Воронина и Агеева. И симпатизировал ему, наверное, поменьше. Но настойчивость, с которой он самоутверждался, когда из спорта пришлось уйти, не могла не вызывать к нему самого большого уважения. Хотя и не думаю, что литературная работа существует для реваншей. Правда, знаю примеры, когда стимулом к писательству бывала жажда реванша за жизненные неудачи, непризнание в других областях деятельности – и реванш в какой-то мере удавался, результат бывал налицо. Другое дело, что результат в этой работе – еще не все…
Но вернемся к Воронину и Агееву. Я ведь их тоже склонял к литературной работе. Однако они все же скорее персонажи, действующие лица драмы, чем писатели.
