Арсений Замостьянов - Олимпийское противостояние. Поколение победителей
Шахматная лихорадка началась сразу после Гражданской войны и создания СССР
Свидетельствует В. Шаламов: «Московский турнир 1925 года имел огромнейшее агитационное значение. Турниром был дан мощный толчок шахматному движению в СССР. Просмотрите комедию, сделанную во время турнира, и, право же, там нет особых преувеличений. Казалось, что в шахматы играет вся Москва. Росли кружки на фабриках, заводах, в школах, тысячи неофитов с волнением делали свой первый шахматный ход: е2 – е4». К 1928 году в шахматных кружках по России состояло 150000 человек. А в шестидесятые в различных шахматных турнирах принимали участие миллионы – от колхозников до гроссмейстеров.
Ильф и Петров не столь уж преувеличивали с историей про Нью-Васюки: плодотворная дебютная идея захватила всю страну. Самый многократный чемпион мира Эммануил Ласкер спасался в СССР от европейского нацизма, а великий и ужасный Бобби Фишер юношей, хлопотами матери, посетил Москву как шахматную Мекку. Уже в 1930-е годы советские шахматисты считались сильнейшими в мире. А чемпионом мира в те годы был гениальный гроссмейстер, лишь недолгое время имевший отношение к «красному спорту» – Александр Алехин.
Аристократ, надышавшийся воздухом серебряного века, Алехин к 1917-му году был лучшим русским шахматистом и стремился к мировой шахматной короне. Не раз Алехина подозревали в связях с белым движением, но ему удавалось получить покровительство властей – он работал и следователем в угрозыске, и переводчиком в системе Коминтерна, официально женился на швейцарской журналистке. В 1920-м Алехин победил на первом шахматном чемпионате СССР, который состоялся в Москве, на Всероссийской олимпиаде. Через год Алехину позволили выехать заграницу, чтобы играть в престижных турнирах, собирая деньги для будущего матча за звание чемпиона мира. Отъезд гроссмейстера не считался эмиграцией вплоть до 1927 года, когда, после победы над Капабланкой, новый чемпион мира Александр Алехин посетит эмигрантский «Русский дом» в Париже. В прессе тогда впервые появились антисоветские высказывания Алехина. Жесткий ответ советской системы сформулирует Крыленко: «После речи Алехина в Русском клубе с гражданином Алехиным у нас все покончено – он наш враг, и только как врага мы отныне можем его трактовать».
Перед войной чемпион мира Алехин был готов сыграть матч за звание чемпиона мира с достойным претендентом, который сумеет обеспечить приз в 10 000 долларов. «Кандидатом в претенденты» от СССР считался Михаил Ботвинник – гроссмейстер, ярко проявивший себя на международных турнирах. Ботвинник вел беседы о деликатной проблеме призового фонда с самим Молотовым. Матч Алехина с Ботвинником, увы, не состоялся: сначала помешала война, а после войны – смерть непобежденного первого русского чемпиона. К тому времени советская шахматная школа стала сильнейшей в мире.
Михаилу Ботвиннику было 14 лет, когда в 1925-м (год той самой шахматной лихорадки!), в Ленинграде, на сеансе одновременной игры ему пожал руку побежденный Капабланка. В 1931-м году Ботвинник становится чемпионом СССР и вскоре начинает успешно конкурировать с лучшими гроссмейстерами мира.
Ботвинник видел себя государственником, чья миссия – утверждение советской шахматной школы на мировом троне. И к этой цели он шел, заручившись поддержкой сталинской империи. До смерти Алехина чемпион мира обладал значительными привилегиями: он выбирал себе соперника, выдвигал условия проведения матча. Через два года после смерти Алехина было принято решение выявить нового чемпиона мира в матче-турнире сильнейших гроссмейстеров. Турнир прошел в Гааге и Москве, из пяти участников трое представляли СССР: Ботвинник, Смыслов и Керес. Экс-чемпион мира голландец Эйве выглядел заметно слабее своих коллег, самым опасным соперником советских шахматистов стал американец С. Решевский. Преимущество Ботвинника оказалось весомым: он на три очка опередил занявшего второе место Смыслова, и 9 мая 1948 года, в День Победы был провозглашен чемпионом мира. Дважды сурового гроссмейстера на время свергали с чемпионского трона соотечественники – Смыслов и Таль. Но оба раза амбициозный Ботвинник, изучив манеру игры противника, больно бил их в матчах-реваншах. Шахматной общественности наскучило такое постоянство, и перед очередным матчем за звание чемпиона мира матчи-реванши были отменены. Проиграв Петросяну в 1963-м, Ботвинник навсегда простился с короной, но советская шахматная школа, которую он создал, продолжала торжествовать. Кроме шахмат, его интересовала наука – в особенности кибернетика. Он был человеком системы, хорошо вписывался в централизованный и мобилизационный стиль советской жизни, хотя подчас и досаждал властям неугомонной инициативностью. В специальном кондуите Ботвинник записывал фамилии недругов и просто проштрафившихся товарищей, которых приговаривал к бойкоту на определенный срок – скажем, до 12 июля 1971 года. И с точным педантизмом следовал принятому решению. Советское общество было подчинено плану – и Ботвинник жил, по-шахматному просчитывая все на несколько шагов вперед. Вот вам и гармония личности в системе. Ни один из выдающихся шахматистов не любил делать комплименты своим равновеликим современникам-соперникам. Ни один – кроме Михаила Таля, увлекательно и увлеченно комментировавшего чужие партии, умевшего восторгаться коллегами. И ни о каком другом чемпионе коллеги и болельщики, наверное, не вспоминают с такой нежностью, как Лев Харитон о Тале: «Как нечто радостное в жизни, я запомнил, как ходил на многочисленные вечера встречи с Талем в Москве после матча. Они устраивались в ВТО, ЦДРИ, Доме литераторов, журналистов и т. д. Таль отвечал на вопросы, всегда это было остроумно, живо. Так не похоже на всех других знаменитых и незнаменитых шахматистов. Помню почему-то вечер, где Таля представлял Плятт – сам бывший обаятельнейшим человеком и большим юмористом. Казалось – и наверное, так и было, – что ничего более интересного, чем эти встречи, на свете нет и не будет…». Однажды Таль принялся сравнивать гроссмейстеров с композиторами (позже этот ход повторяли многие): Ботвинник – это Бах, Смыслов – Чайковский, Петросян – Лист, Бронштейн – Дебюсси… А для себя он облюбовал легкомысленного острого мелодиста Имре Кальмана. Но ценители игры чаще сравнивали Таля с Паганини: за трагический всепоглощающий надрыв.
За доской сильнейшие шахматисты мира М. Ботвинник (СССР) – С. Решевский (США)Силу шахматиста килограммами и минутами не измеришь: тут потребен тонкий анализ. Эту игру любили все вожди СССР. Шахматами увлекались и позднейшие вожди мирового коммунистического движения: Тито, Андропов, Кастро… Суть шахмат совпадает с просветительскими мотивами социализма, с системной попыткой контролировать все сферы жизни от пешек до ферзей. Любители исторической метафизики вспомнят, что одним из прологов крушения СССР был проигрыш чемпиона мира Анатолия Карпова молодому претенденту Гарри Каспарову «Взял корону – держи! Никому ее не отдавай. За корону, знаешь, дерутся. А мы стали к тебе привыкать», – наставлял когда-то Карпова Брежнев, возведший привычку и стабильность в ранг идеала.
Молодого звонкоголосого Карпова в конце семидесятых сделали символом крепкого, перспективного советского интеллекта. НТР и комсомол, БАМ и орбитальные станции «Салют» – эти символы легко сочетались с образом шахматного гения из Златоуста. Как и всякий великий шахматный чемпион, он олицетворял эпоху. И соперником истинно советского человека был, как и подобало в семидесятые, политический беглец, враг системы. На Западе и, особенно, в среде говорливой «третьей волны» эмигрантов противостояние Карпова и Корчного политизировали с еще более ревнивым напряжением, чем в СССР. Сергей Довлатов тогда писал: «Мне говорили, что у Корчного плохой характер. Что он бывает агрессивным, резким и даже грубым. Что он недопустимо выругал Карпова. Публично назвал его гаденышем.
На месте Корчного я бы поступил совсем иначе. Я бы схватил шахматную доску и треснул Карпова по голове. Хотя я знаю, что это неспортивно. И даже наказуемо в уголовном порядке. Но я бы поступил именно так.
Я бы ударил Карпова по голове за то, что он молод. За то, что он прекрасный шахматист. За то, что у него все хорошо. За то, что его окружают десятки советников и гувернеров. Вот почему я болею за Корчного. Не потому, что он живет на Западе. Не потому, что играет лучше. И разумеется, не потому, что он – еврей. Я болею за Корчного потому, что он в разлуке с женой и сыном. Потому, что ему за сорок. (Или даже, кажется, за пятьдесят.) И еще потому, что он не решился стукнуть Карпова шахматной доской. Полагаю, он этого желал не менее, чем я. А я желаю этого – безмерно…
Конечно, я плохой болельщик. Не разбираюсь в спорте и застенчиво предпочитаю Достоевского – баскетболисту Алачачяну Но за Корчного я болею тяжело и сильно. Только чудо может спасти Корчного от поражения. И я, неверующий, циничный журналист, молю о чуде…». Валентин Зорин и Фарид Сейфуль-Мулюков редко достигали таких эверестов публицистической патетики. Надо ли разъяснять, что в шахматах писатель Довлатов не разбирался и все его столь эмоциональное боление замешано на одной политической конъюнктуре, на логике холодной войны. Шахматное противостояние империй «зла» и «добра» на Западе запечатлелось в поп-рок-операх и кинотриллерах. Но непосредственно из Карпова нелегко было смастерить образ чудовища: этот молодой человек был талантлив. «Играющий чемпион», который не почивал на лаврах, но ежегодно побеждал на турнирах. И талант его служил советской идее.
