Александр Нилин - Видеозапись
Он ни разу – ни в то лето, ни в два последующих года, последних в его карьере игрока, – не потерял при нас контроля над собой. Лишь спустя пять лет со времени знакомства я единственный раз увидел его таким, каким изображали его люди, не слишком к нему расположенные.
Мы с товарищем были командированы в Ташкент в дни, когда туда прибыли торпедовцы на матч с «Пахтакором». Мы никакого касательства к футболу не имели, ничего тогда о спорте не писали – и со спокойной душой засиделись допоздна в гостиничном номере у Иванова, беседовали о разном – откровенно, доверительно.
На игру, конечно, решено было ехать вместе с командой.
Мой товарищ – шутник не всегда тактичный, но с Ивановым его связывали отношения более тесные, чем, например, мои. Вот он и посчитал возможным сострить, когда все уже сидели в автобусе, а Иванов только шагнул с тротуара на подножку: «Что, разве и тренер поедет с нами?» Не очень остроумно, но и безобидно. Однако, зная, как суеверно-серьезно относятся футболисты ко всему, относящемуся к поездке на игру, на стадион, разумеется, можно бы и вообще промолчать. Но сказано – не вернешь. И когда Иванов взорвался: «А я вообще сейчас выгоню из автобуса!» – нам ничего не оставалось, как стерпеть, сделав вид, что признаем справедливым гнев тренера. И в тягостном молчании доехали до стадиона. Настроение было испорчено у нас, но кто же, кроме нас, был виноват?
Торпедовцы проиграли. И мы, уже не без чувства неловкости, зашли к Иванову в гостиницу. После неудачи он казался неестественно оживленным, нас встретил малопочтительным восклицанием: «А… Делегация ивановских ткачей?» Повернуться и уйти было бы глуповато. Мы старались понять расстроенного тренера. И товарищ мой новой, совсем уже безобидной, безотносительной к случившемуся шуткой пытался сгладить неловкость. И здесь уж Иванов взорвался не по делу – и что особенно было неприятно: при администраторе команды, при втором тренере наговорил массу язвительных, оскорбительных слов. И это уже показалось перебором – мы ведь, в конце концов, не какие-нибудь назойливые болельщики, мы же искренне хотели поддержать знакомых в чужом городе.
При встрече по возвращении в Москву мой товарищ с Ивановым держались как ни в чем не бывало, что и правильно, наверное. А я, наверное, чересчур обидчивый все-таки. Я с Ивановым, кажется, с тех пор и не виделся – не разговаривал, во всяком случае, о чем, конечно, сожалею. Отношение мое после того случая к нему нисколько не изменилось к худшему.
То же, что он не смог тогда сдержать себя, выжать из себя любезность, характеризует его, пожалуй, как нельзя лучше. Он – большой спортсмен. И поражение для него – несчастье. Он органически не способен смириться с поражением – и на стену готов лезть от огорчения.
…Воронин оказался замечательно компанейским парнем. Что стало очевидным, когда сезон, где признали его игроком номер один всей страны, закончился и начались каникулы.
Сезон шестьдесят четвертого года, как мы здесь уже замечали, – из лучших в его карьере.
«…он был уже по-своему даже выше Кузьмы, – считает наблюдавший его в тот год со стороны Эдуард Стрельцов. – …я бы не сказал, что Иванов стал играть с годами хуже, он и закончил выступать, на мой взгляд, преждевременно, – и взрывная стартовая скорость, и хитрость его игровая оставалась при нем. С Кузьмой по-прежнему трудно было кого-либо сравнивать в тонкости понимания, в тонкости исполнения в решающий момент. Он всегда точно знал, отдашь ты ему мяч или нет.
Но Воронин играл, как бы это сказать, объемистее, пожалуй. Объем высококлассной работы, им производимой, просто удивлял. Диапазон действий был громадный. А головой он играл так, как ни мне, ни Кузьме не сыграть было…»
Стрельцов считал, что Воронин сам сделал себя. И шел к совершенству более постепенно, чем он, Стрельцов, или Валентин Иванов. И аргументировал свою точку зрения, по-моему, необычно: «Мне почему-то представляется, что ощущение настоящей игры, настоящих своих возможностей в ней начиналось у Воронина где-то в кончиках ногтей, а затем охватывало всего его…
Валерка много вращался в артистической среде. И это пошло ему на пользу. Мне кажется: оттого, что подолгу бывал за кулисами, например, цирка и видел, как работают артисты, Воронин и усвоил привычку к неустанности труда ради достижения намеченного».
(Иванов, в отличие от Стрельцова, считал, что артистическая среда, напротив, повредила Воронину. Каждый, наверное, прав по-своему…)
Мысль о том, что Воронину все далось огромным трудом, тогда как ему, Стрельцову, ничего не стоило усилий: увидел поле – и сразу заиграл, – Эдуард высказал и на встрече с издательскими работниками после выхода его книги. Сидевший рядом Андрей Петрович Старостин с ним не согласился: «И у Воронина все от бога…»
Мне кажется, что к шестьдесят четвертому году игровой и человеческий облик Валерия Воронина сложился окончательно. Артистическая завершенность обретенного образа ощущалась во всем его поведении. Он как бы создан был для представительства.
Позже он мне рассказывал, что в юности начесывал кок «под Стрельцова». В шестьдесят четвертом году в это уже трудно было поверить. Если кого-то из спортивного мира он со своим безукоризненным пробором и элегантностью, вполне сознательно, обдуманно, на английский лад, и напоминал, то разве что Бескова, который в этом мире всегда и выделялся стилем поведения и одежды, – не только этим, конечно, но мы сейчас о внешней стороне.
Бесков, как я понимаю, вообще был для Воронина во многом жизненным образцом. Он часто, особенно в последние годы, вспоминал его, цитировал. В бытность игроком Валерий, видимо, будущее свое в футболе представлял подобием судьбы Бескова – выдающегося игрока, ставшего не менее авторитетным и самобытным тренером. Мне кажется, что и Бесков всегда выделял Воронина из среды игроков, ждал от него многого и после завершения Валерием карьеры игрока. Потом, конечно, был разочарован, когда все так получилось, вернее, не получилось, ничего не получилось…
Воронину откровенно нравилось быть на людях.
Как-то в разгаре лета они появились с Ивановым среди журналистов в пресс-баре международного кинофестиваля.
Иванов совершенно не казался аскетом и ханжой, но заметно было, что, кроме любопытства живого и наблюдательного человека, у него вся эта мельтешня, суета, круговорот никаких чувств не вызывает.
Воронин же наслаждался тем, что находится в центре внимания людей из прессы и кино. Он затмил за столом Иванова. И вообще всех затмил. Кинорежиссер Хуциев, не зная: кто это? (просто, подумал, красивый молодой человек) – предложил Воронину сниматься у него в картине. Воронин, покровительственно посматривая на режиссера, объяснил, что и рад бы, но у него сейчас поездка в Южную Америку, а потом и в Лондон, на чемпионат мира. И узнав, что перед ним футболист, Хуциев с художественной непосредственностью воскликнул: «Неужели они такие умные?» А Воронин тем временем уже объяснял окружившим его, что пришел сюда, приехал исключительно из-за встречи с кинозвездой Софи Лорен, с которой его должны были познакомить в Риме на аэродроме, но объявили посадку… И, глядя на него в тот момент, никто не сомневался в реальности встречи и знакомства Валерия с Софи…
Иванову вполне достаточен был узкий круг общения, куда случайные люди, разумеется, не попадали.
Стрельцова мог удовлетворить и еще более узкий круг, но в него свободно могли и затесаться люди, совершенно случайные и вовсе ему ненужные.
Воронину же необходимо было общество – круг его знакомств очерчивался весьма условно, приблизительно. Быть на виду – не составляло для него проблемы. Он не уставал от людей в каникулы. А потом затосковал по ним – не по кому-то конкретно из друзей, а вообще по людям, развлекающим, отвлекающим, уводящим от мыслей о самом главном, – и на сборах. В конце карьеры и уж, конечно, после завершения ее Валерия почти болезненно тянуло к необязательности общения, некоему полуинтеллектуальному дрейфу…
Осенью шестьдесят четвертого – зимой шестьдесят пятого года Воронин был великолепен, блестящ. Мы довольно часто с ним виделись в ту осень и зиму. И я вынес из того долгого общения одно: чужая слава обманчиво греет. Меня, во всяком случае, согрела на очень короткое время. Мне у этого огня еще и оттого стало неловко, неуютно в скором времени, что я увидел, как и Воронину иногда делается не по себе от собственного гусарства и предчувствие неотвратимой беды и расплаты посещает его, он гонит от себя это предчувствие, распаленный нашим к нему вниманием, за которым не мог же он не различить неистребимого, не побоюсь сказать, биологического любопытства к человеку известному, прославленному, но в глазах ординарных (без обиды признаем) людей всегда шагающему по невидимо протянутому на высоте канату, по которому нельзя же пройти, ни разу не оступившись (опять же на глазах тех же самых ординарных людей, охотно обступающих, окружающих знаменитость).
