Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста - Полосухин Порфирий Порфирьевич
Расплата за ошибки
Морозный февральский вечер. В сиреневую даль уходит заснеженное поле аэродрома. На западе небо залито огненно-красным отсветом заката, предвещающим сильный ветер.
Сегодня я должен выполнить последний тренировочный прыжок, которым закончится наша подготовка к установлению рекорда.
Товарищи помогают мне одеваться. Наверху будет очень холодно, и я облачаюсь в фуфайку, теплую куртку, а сверху натягиваю меховой комбинезон. Воротник комбинезона никак не могут застегнуть, он закрывает вытяжное кольцо, мешает повернуть голову.
- Порфирий, тебе неудобно, - говорит Щукин. - Ты кольцо не видишь.
- Ничего, - отвечаю я, - возьмусь за него пораньше.
К рукаву комбинезона привязывают специально переделанные авиационные часы. Их стекло заменено увеличительным, все стрелки сняты и вместо тонкой секундной поставлена часовая. Через линзу она кажется толщиной с карандаш. Стрелка и циферблат светятся, но, чтобы лучше видеть, я могу освещать их двумя электрическими фонариками, укрепленными на груди.
- Помни о секундомере, - напоминает Мошковский.
Я слушаю рассеянно и думаю о том, что на часах отсутствует электрообогрев. Если бы присоединить электрические провода к двум клеммам, имеющимся на задней стенке часов, то миниатюрный нагревательный элемент предохранял бы механизм от действия низкой температуры. Но для электрообогрева требовался ток напряжением двадцать четыре вольта. Откуда взять его при прыжке? Этот вопрос оставался без ответа. «Не цеплять же на парашютиста электрическую батарею!» - рассуждали мы.
Начало одиннадцатого. Пора на старт. Нас ожидает готовый к полету самолет. Иду к хвосту машины и для проверки секундомера подставляю руку под струю воздуха, вздымающую колючую снежную пыль. Нажимаю кнопку. Стрелка отсчитывает 12 секунд и… останавливается. Возвращаю на ноль и снова пускаю стрелку. Она пробегает восемнадцать делений и останавливается опять.
- Ну как, готов? - спрашивает, подойдя ко мне, Яков Давидович.
- Готов. Но вот секундомер плохо работает.
- А ну, пусти!
Стрелка делает несколько полных оборотов и на этот раз почему-то не останавливается.
- Вот и хорошо, - говорит Мошковский. - Ну что ж, полетели! - добавляет он и садится в машину.
С помощью провожающих неуклюже занимаю свое место. Безлунное звездное небо. Внизу плывут огоньки Тушина. В стороне сияет электрическое зарево Москвы. Набирая высоту, кружим над аэродромом. Несколько раз пускаю секундомер. Он работает безотказно. Обдумываю детали предстоящего прыжка. Я должен оставить самолет на высоте 5000 метров и 4000 падать, не раскрывая парашюта. По расчету затяжка составляет 65 секунд. Но ветер может отнести меня за аэродром. Поэтому товарищи советовали мне раскрыть парашют пониже, чтобы уменьшить относ. «Протяну секунд семьдесят», - думаю я.
Впереди, не оборачиваясь, сидит Мошковский. Когда высотомер в моей кабине показывает 5100 метров, он поднимает руку: «Приготовиться!» Приподнимаюсь и пытаюсь сесть на борт так, чтобы свесить ноги наружу. Но мне настолько тесно в моем костюме с парашютом, что приходится просто сесть на борт, не вынимая ног из кабины. Включаю фонарики. Машина идет со сбавленным газом.
«Пошел!» - подает сигнал Яков Давидович. Я переворачиваюсь, вываливаюсь из кабины и одновременно пускаю секундомер. С возрастающей скоростью падаю в черную пустоту. В лицо бьет ледяная струя воздуха. Сквозь плотно закрывающий уши шлем слышен пронзительный свист.
Неотрывно слежу за стрелкой секундомера. Она подошла к отметке тринадцать. Меня начинает сильно вращать. Движением рук и ног прекращаю штопор. Подставляю секундомер под луч фонарика. Прошло уже 18 секунд. Падаю очень хорошо, стараюсь держать тело под некоторым углом к горизонтали.
…35…50… 55 секунд… В тот момент, когда стрелка подходит к 58, я снова попадаю в сильный штопор. Отвлекаюсь, чтобы прекратить вращение. Наконец опять начинаю падать нормально. Взглядываю на секундомер, и у меня холодеет сердце: стрелка по-прежнему показывает 58 секунд. Она стоит!
Из темноты с неимоверной быстротой на меня надвигается что-то огромное, белое. Снег! Земля рядом! Пытаюсь нащупать вытяжное кольцо. Мне мешают большие двухпалые меховые перчатки, надетые поверх шерстяных. Срываю перчатку с правой руки. О, черт! Не могу найти кольцо под воротником комбинезона! Что-то холодное прикасается к моей щеке. Это идущий за спину металлический шланг, внутри которого находится трос вытяжного кольца… Скорей! Правая рука почти бессознательно тянется к шлангу, сжимает его и дергает изо всей силы. Тотчас слышу знакомое шуршание: купол парашюта выходит из ранца. Спасительный рывок! Но одновременно я погружаюсь в снег и теряю сознание.
Прихожу в себя от невероятной боли. Вместо крика из груди вырывается хрип. Что-то горячее заполняет горло. Мелькает мысль: «Все кончено…».
…До меня доносятся голоса. Может быть, это только кажется? Нет, рядом разговаривают… Громко вскрикиваю, и от этого в легкие вливается свежий воздух. В сумраке различаю чьи-то силуэты. В нескольких шагах от меня стоят на лыжах несколько мальчишек. Они боятся приблизиться. Прошу их скорей бежать за помощью.
Когда ребята добрались до аэродрома, там уже были встревожены моим отсутствием. За мной послали аэросани с дежурным врачом. При переезде через Москву-реку, за которой я упал, сани опрокинулись. Врач достал в ближайшей деревне лошадь и, наконец, нашел меня. Я лежал в глубоком сугробе. Он-то и спас мне жизнь.
…Высокие стены хирургического кабинета больницы имени Боткина. Люди в белых халатах. В стороне стоит бледный Фомин. Губы его плотно сжаты. Пытаюсь улыбнуться ему.
- Что, очень плохо, доктор? - спрашиваю я.
- Хорошего, конечно, мало, молодой человек, - отвечает хирург, перебирая какие-то блестящие инструменты. - Вот полежите у нас с полгода и опять будете прыгать… Обязательно будете, - добавляет он и ласково треплет меня по щеке.
Так поплатился я за недостаточно хорошо продуманный ночной затяжной прыжок, выполнявшийся в сложных зимних условиях.
Стоит ли говорить о том, что в больнице я был окружен исключительной заботой. Меня регулярно посещали в одиночку и целыми делегациями воздухоплаватели и парашютисты, товарищи по учебе. Около моей постели почти всегда сидели посетители. Каждый старался меня подбодрить, отвлечь от неприятных мыслей. Я решительно не знал, что делать с бесконечными «передачами» - цветами, обилием фруктов и сладостей.
Наступила неторопливая московская весна. Через открытую форточку вместе с мягкой мартовской прохладой в палату врывался шум самолетов с раскинувшегося рядом Центрального аэродрома. Буду ли я опять здоровым и сильным? Или врачи только успокаивают меня?
А жизнь шла своим чередом. То и дело узнавал я о новых интересных полетах, смелых прыжках. Состоялся давно подготовлявшийся Осоавиахимом агитационный лыжный пробег двадцати молодых парашютистов. Вылетев из Москвы на пассажирском самолете, они покинули его близ Смоленска. На парашютах же им сбросили лыжи и походное снаряжение. Спортсмены направились в столицу, проводя в населенных пунктах беседы об авиации и парашютизме.
Меня навестили участвовавшие в походе курсанты нашей школы комсомольцы Георгий Голышев и Борис Невернов. Эти замечательные ребята отлично учились, летали на аэростатах, увлекались парашютным и самолетным спортом, не пропускали ни одного интересного футбольного матча на стадионе «Динамо». Крепкие, здоровые, жизнерадостные, они весело описывали мне подробности своего интересного путешествия. Я слушал их и думал: «Счастливые»!
…Но вот мое довольно тяжелое состояние начало улучшаться. Зажил открытый перелом бедра. Сначала я передвигался с трудом и, можно сказать, заново учился ходить. Но вскоре стал неизменным победителем в оригинальных «гонках» на костылях. Такие состязания устраивали во дворе больницы некоторые наиболее бойкие выздоравливающие из хирургического отделения. Поездка к морю в Крым окончательно восстановила мои силы, хотя легкая хромота правой ноги осталась у меня навсегда.
