Колин Харрисон - Электрические тела
И какой это абсурд, что когда-то она была замужем за моим отцом, который каждое утро ставит свои корявые, больные ноги на холодный деревянный пол. Одинокий священник, который больше не может служить, сутулый мужчина, настолько бедный, что покупает в супермаркете развесные макароны, мужчина, который слишком доверчиво относится к увиденному по телевизору. Как только я занял достаточно высокое место в Корпорации, я выплатил взносы за его домик за последние шесть лет и позаботился о том, чтобы с моего депозитного счета на его счет до востребования ежемесячно перечислялось три тысячи долларов. Я посылал бы ему больше, но он этого не хотел – он и так раздавал половину того, что я ему посылал. Я предлагал ему переехать ко мне. Нет-нет, он никак не может бросить свой сад. И некоторые пожилые прихожане по-прежнему приходят за утешением. Он признался мне, что у него начались проблемы с предстательной железой, – и я видел, как он стремительно дряхлеет. Он был худой, бледной развалиной, обмылком мужчины. Его неудачи питали мой успех. Странно, что у меня были такие родители, – но не менее странно и то, что моя жена погибла от случайного выстрела и что я в своем одиночестве пригласил к себе в дом незнакомых людей. Но так уж вышло.
Утро началось с того, что кто-то стал хлопать мне по плечу. А потом крошечный палец уткнулся в мою в руку. Я открыл глаза: Мария, стоя у моей кровати, ждала, чтобы я на нее посмотрел.
– «Улица Сезам» идет?
– Ох, доброе утро, – прохрипел я.
– Доброе утро, Джек.
Я зажмурился:
– А как тебя зовут?
– Мария!
Она толкнула меня, заставляя перевернуться на бок. Волосы у нее были расчесаны и собраны сзади двумя красными пластмассовыми заколками.
– Мария... а дальше?
– Мария Салсинес.
– Ты хочешь смотреть «Улицу Сезам»? – спросил я.
– Нет!
– Мне нравятся твои сережки. Крошечные золотые гвоздики.
– А мне нравятся... нравятся... нравятся твои смешные волосы!
У нее на футболке остались крошки хлопьев.
– Ты на завтрак ела оладьи?
– Нет! – ответила она весело, сцепив за спиной руки и раскачиваясь на одной ножке.
– Ты ела шоколадное мороженое?
– Нет!
– Мария! – окликнула ее Долорес снизу. – Спускайся!
– Все в порядке! – крикнул я в открытую дверь.
– Ей не следует вас беспокоить.
Я повернулся к Марии:
– Вы надоили себе молока на завтрак?
– Нет, не надо говорить глупости!
Она попыталась взобраться на кровать, и я ей помог.
– Почему ты спишь как большой пес? – спросила Мария, усевшись на кровать и чуть подпрыгивая.
– Потому что устаю.
– Почему?
– Потому что хожу на работу.
– Мария! – возмущенно крикнула Долорес. – Немедленно спускайся!
Мария не реагировала на приказ матери.
– А что ты на работе делаешь?
– Корчу всем страшные рожи.
– А вот и нет! Ты говоришь по телефону.
– Правда.
– Ты женишься на маме?
Я не знал, как на это ответить.
– Она уже замужем за твоим папой, – сказал я.
При мысли об этом Мария нахмурилась. Ее темные глаза затуманились, словно она пыталась что-то понять.
– Он... он был... Мы ушли, потому что он очень плохой, - сказала она себе.
Ее недоумение и желание объяснить себе случившееся меня смутили. Я вспомнил собственную растерянность, когда я ребенком понял, что мои родители расстались.
– Как ты думаешь, мне стоит съесть завтрак? – спросил я, надеясь ее отвлечь.
Личико Марии посветлело.
– Нет! Он слишком горячий!
– Но я устану, если не позавтракаю. – Я вылез из-под одеяла, встретив утро в странном костюме – пятнистой футболке и тренировочных брюках. – Ты ела на завтрак овсяные хлопья?
– Да! – сказала она. – А как ты узнал?
– Мне рассказал крошечный жучок.
– Неправда!
– У тебя в хлопьях были изюминки, так?
– Да, – медленно ответила она.
– Ну так одна была не изюминка: это был жучок, который за тобой наблюдал. А когда ты отвернулась, он вылетел из тарелки, поднялся ко мне и рассказал, что ты делаешь.
Мария поискала на моем лице улыбку.
– Это правда? – спросила она.
– Возможно.
– У тебя мохнатый живот! – воскликнула она.
– Это потому, что мой дедушка – старый мохнатый медведь.
– Нет! – восторженно воскликнула она.
– Мне надо принять душ и одеться, – сказал я. – Ты скажешь своей маме, что я через несколько минут спущусь вниз?
– Нет! – Ее взгляд был открытым и счастливым. – Ладно.
Когда я через четверть часа спустился по лестнице, Долорес была на кухне, а девочка стояла на табурете у мойки.
Мария посмотрела на мать:
– Мама, у меня в овсянке ведь не было жука?
Я почувствовал запах яичницы.
– Нет, – ответила она. – Кто тебе сказал такую смешную вещь?
– Джек.
Она посмотрела на меня и улыбнулась взрослой улыбкой.
– Он шутит. Он все это придумал.
– Садитесь, – велела она, махнув лопаточкой.
– Разве у меня в холодильнике были яйца?
– Нет. Мы с Марией выходили, пока вы спали. Они здесь дорогие.
– Кореец-бакалейщик знает, что люди готовы платить.
– И я позаимствовала двадцать долларов, которые лежали в блюдце, – сказала она. – Вам нужна еда. У вас было так мало...
– Отлично.
– Я на все взяла чеки! – яростно заявила она.
Она вручила мне бумажку. Я смял ее и бросил в мусор.
– Я уже несколько месяцев не ел яичницу, – сказал я ей. – Я по ней соскучился.
Она поставила передо мной тарелку.
– У вас было четыре коробки хлопьев. Несвежих. Нельзя каждый день есть холодные хлопья.
– Почему нельзя?
Я взял вилку.
– Потому что это нелепо!
Я заметил, что она чуть заметно улыбнулась.
– Ах да. Но, видите ли, я – человек нелепый.
– Нет, – сказала Долорес, ставя передо мной стакан апельсинового сока. – Не думаю.
Спустя час в книжном магазине подземного перехода на площади Рокфеллера, который вел в здание Корпорации, я купил испанский словарь и учебник грамматики. Испанский – легкий язык по сравнению с немецким. Глагольные окончания проще, слова больше похожи на английские. В перерывах между ранними звонками я переводил переписанное послание. Я как раз занимался этим, когда в мой кабинет завернула Саманта на своих высоких каблуках.
– Вот и я! – объявила она, поднимая чашку кофе.
– Ну и как там герр Вальдхаузен? – спросил я.
– О, мы просто выпили. - Саманта кокетливо взмахнула рукой. Она, как всегда, отлично выглядела в своем аккуратном деловом костюме, с безупречным маникюром и приглаженными волосами. – Он совершенно не такой мужчина, каким кажется. Не такой, как на встрече. Мы очень долго разговаривали. У него неудачный брак, его жена изменила ему с мужчиной, который возит их детей в школу, и он очень расстроен. Я его выслушала.
– Выслушала?
– Не глупи. Мы просто выпили.
– Мне пришлось защищать твою репутацию.
– М-м-м? – спросила она, отпивая кофе.
– Билз расписал, как вы будете развлекаться в парке ночью.
– Это было совершенно не так. Отто – настоящий джентльмен.
Тут взгляд Саманты едва заметно скосил.
– Он что-нибудь сказал про встречу? – спросил я.
– Он говорит, что у них принято несколько дней не торопиться, разогреваться. Он сказал, что не надо тревожиться.
– Ты сказала об этом Моррисону?
– Да, когда он вчера в одиннадцать вечера позвонил мне домой.
– Саманта.
– М-м?
– Я просто хочу, чтобы ты знала, я вступился за твою репутацию. Это было трудно, но кто-то должен был это сделать.
– Думаю, все уже достаточно хорошо меня знают, чтобы не сомневаться.
– Да, Саманта.
– Ах, прекрати! – Она повернула голову, чтобы осмотреть мой стол. – А это что? Испанский словарь?
– Как видишь.
– Ты учишь испанский?
Я не хотел, чтобы Саманта узнала, что Долорес живет у меня дома.
– Да.
Она лукаво посмотрела на меня:
– Звучит как секрет.
– У всех нас есть свои секреты, Саманта, даже у тебя.
По моему лицу она поняла, что не сможет ничего узнать.
– Ну, наверное!
А потом она вскочила и ушла. Ее светлые волосы подпрыгивали у нее за спиной. Я продолжил переводить слова, которые Долорес носила с собой. И когда я закончил перевод, то вспомнил, как мой отец благословлял скромные трапезы, за которые мы с ним садились, когда я был мальчишкой, – только он и я, в его тесном хлипком домике в штате Нью-Йорк. Молитва Долорес звучала примерно так:
О, сильные чарыистины, которая естьу вас и у Бога,я прошу дать мне удачу, мир,гармонию, спокойствие,здоровье, работу, имуществомне и моим близким.Чтобы зло ушло и чтобыдобро вошло,как Иисус вошел в священный дом.
Мой отец – служитель Бога, но я никогда не верил в молитвы, хотя и хотел бы.
