Сергей Есин - Рассказы

А тут у меня, как назло, брат родный умер. Хотел к нему поехать. Двадцать человек, прикинь, обзвонил — никто ни копейки не дал. Ни одна падла! Ну разве это люди, земляк? Сегодня, блядь, килограм ливерки купил с горя. А что эта ливерка? Зато у нас зарплату вовремя получают, землячок, не задерживают, как на заводах. Там по пол года не платят.

Я голосовать не ходил и не пойду, братан. Что толку? У нас, пойми, столько харь еще осталось от предыдущего режима и все, друг, хотят себе хапнуть — и дачу, и машину, и квартиру. Что толку голосовать, я тебя спрашиваю?

Сейчас предложит выпить, скажет: есть тут у меня, земеляк, грамм двести, на хапни. Так я подумал и не ошибся. Сколько вот таких же задроченных типов постоянно предлагают мне по ходу свои кровные пять капель, отрывая, кажется, от самого сердца, доставая пузырь из-за пазухи, а потом охотно открывают душу нараспашку и рассказывают все самое заветное.

«Эх, рассказать тебе что ли, братан, свою историю», — подумал я, " чтоб ты, земляк, вообще охуел целиком и полностью».

Но вместо этого я рассказал ему нечто весьма поучительное про то, как семеро смелых норвежских кинооператоров хотели снять фильм о людоедах. Им посчастливилось найти такое племя где-то в глубине России. Там где собственно и бьет ключом настоящая жизнь.

Однако, прибыв на место, норвежцы были крайне разочарованы: оказывается, каннибалы к этому времени уже завязали с людоедством. Встали, так сказать, на путь исправления, решили вести новую жизнь. Кинооператоры, тем не менее, были настроены крайне решительно. Зря они что ль в такую глушь добирались? И вот при помощи серии провокаций им все же удалось заставить экс-негодяев вернуться к своим кровавым ритуалам.

Дело кончилось тем, однако, что вошедшие в аппетит дикари, стали поедать одного храброго норвежца за другим, а те продолжали самоотверженно снимать кровавые оргии на пленку, до тех пор, пока в живых остался лишь один оператор. Но и его захавали беспредельники.

Когда, наконец, спасатели прибыли в это отдаленное местечко, они обнаружили там только кинокамеру среди груды обглоданных костей — все что осталось от съемочной группы смельчаков.

Фильм о каннибалах потом стал сенсацией и с успехом обошел экраны всех цивилизованных стран мира.

В трамвае между тем назревала драка. Фитильной, поддатый и раскрасневшийся летчик в расстегнутой кожанке приставал к толстощекой девице, на коленях у которой сидел ее парень. До поры до времени они мирно беседовали промеж собой. Девушка рассказывала:

— Ты Капу знаешь, который на базаре торгует? Он стоит там с мужиками, я такая подхожу, он мне говорит: ты пить будешь? Я такая удивляюсь — типа с чего бы это? Вроде, мало знакомы. Потом соглашаюсь: ага, наливай. Стакан, блядь, выпила. Вино «Старая мельница» Оно вкусное. Бутылку выпьешь и хорошо. Водки не надо. Только его запретили недавно. Ядовитое оказалось. Потом Капа такой говорит, что его брату типа срочно нужна баба. Он, короче, только что прибыл из Калининграда на новом «Оппеле», поддал как следует и кричит, что хочет местную бабу трахнуть, отметиться в нашем городе. Я такая посмотрела на него — мужику, блядь, лет тридцать. Страшен до ужаса. Думаю: на хуя мне такая картинка Репина? И такая ушла от них.

Вот на этом самом месте и пристал к девушке этот поддатый лейтенант, который до этого стоял, покачиваясь, подслушивая и сопя в обе дырки.

— Она что плотная? Спрашивает вояка у парнишке с тремя булавками в ухе.

Тот сразу завелся, с пол оборота. Вспылил, полез в залупу. Вскочил. Оказался такой маленький, кривоногий, но крепкий как орел, резкий и весьма приблатненный. Кричит:

— Ты что несешь, следи за языком, старлей. Следи за своей болтушкой по натуре.

Он прямо так и налетал на офицера.

— Какая она тебе плотная, а? Ты что оборзел? Фильтруй базар, вояка.

— Плотная, отвечаю, сто пудов, — стоял на своем пьяный летчик. — А ты не матерись, парень. В трамвае надо себя культурно вести. Это общественное место. И дети тут и женщины едут. Ты понял на хуй? Одурел что ли с горя? Ёб твою дурака мать! Я тебе говорю, что плотная и успокойся в пизду.

— Да ты что, старлей, — парнишка просто из себя выходил, оскорбленный в душе, — за болтушкой следить надо. Не грузи по натуре. Какая она тебе плотная? Это моя девушка, ты не понял что ли? Кончай, говорю, хуйней страдать, летун.

— Ты что, пацан, охуел, что ль совсем с горя? Ёб твою полуеб! — Длинный летчик еще больше раскраснелся, распахнулся и прямо наседал на приблатненного коротышку, угрожающе нависая над ним, воняя кожей и водкой. По ушам получить хочешь? Ясный хуй-плотная она.

— Я тебе конкретно говорю, кончай хуйней маяться, летун, нарвешься, — не унимался парень, грудью встав на защиту чести своей девушки, — не плотная она, я за свои слова отвечаю.

— Ни хуя себе картинка Репина, — только и нашла что сказать сама толстощекая герлица и отвернулась к окну.

Короче, в трамвае назревала драка, а мне как раз нужно было выходить. Моя остановка, к счастью, останавливалась.

Я вышел возле базара. Щел вдоль бани сквозь плотный строй торгующих всякой мелкой ерундой цепких торгашей. Был выходной день — на вещевом рынке толпа прямо сумасшедшая. С трудом пробивался сквозь густую людскую толщу. Народ словно одуревший: все такие возбужденные, расторможенные, орущие, бестолковые, толкающиеся. Мне казалось, они до конца еще не верят в такое изобилие товаров после стольких лет скудности. Отсюда вся эта ненормальная эйфория. Люди воспринимают толкучку как мираж. Но и прикупают, не без тог. Хотя больше все же продают. Скоро будет как в Стамбуле, где никто ничего уже не покупает, но все чего-то продают.

Я походил немного среди палаток и нашел, наконец, то, что мне было надо-набор японских ножей. Маленький нож для чистки картофеля, нож побольше для общего пользования, большой секач и нож мясника в виде самурайского меча.

Стояло отличное осеннее утро. Прохладно и тепло одновременно. Воздух бодрил. Летала легкая паутина. На душе было хорошо и спокойно. Сердце пело. Хотелось усилить кайф во что бы то ни стало. Я купил баночку баварского пива и двести грамм салями. Порезал колбаску новым ножичком средних размеров. Выпил пивка, заторнул вкуснятиной и почувствовал себя просто великолепно. Закурил «Уинстон». Тут и подошел ко мне здоровенный, но рыхлый бич с навек заплывшей мордой и дебильной улыбкой от уха до уха. Он как бы просил меня, мол, дай закурить, братан. Я должен был его выручить, если нахожусь в отличном настроении. Но мне почему-то захотелось сделать обратное. Я врезал козлу между глаз и сбил ублюдка с первого удара. Бичуга тяжело рухнул на грязный асфальт. А когда бил его, интересно, у меня ощущение было, будто рука проваливается во что-то мягкое и мокрое. Как бы в прокисший торт. Да и харя у бродяги была похожая — бело-красная, рыхлая, пористая…

Возле бани…Нет, вру. Возле туалета, откуда шел резкий специфический запах, стоял растерявшийся мужичонка, вернее образина. Кнороз вонючий. Грязная скотина. Ишак помоечный. Тварь пастозная. Уебище полное. Два гнилых остаточных клыка торчали из мокрого рта. К тому же лишь одна рука у жалкого индивида. На губах умоляющая улыбка. Бьет на жалость, гнида. Инвалид никак не мог застегнуть свои штаны одной рукой. Они спадали, и он просил прохожих: сделайте, пожалуйста, такую божескую милость, люди добрые, помогите застегнуться.

Но люди спешили мимо, как бы не замечая бедолагу. И правильно делали, потому что от калеки пахло хуже, чем от уборной.

Бедняга радостно заулыбался, когда я к нему приблизился, еще больше обнажив свои мерзкие клыки. Он протянул мне концы веревки, которой подпоясывал свои рваные штаны.

— Сделайте такую божескую милость.

Завязывая веревки, я обнял вонючего старика, прижал к себе и крепко поцеловал в губы. В колючую щетинистую рожу.

— Спасибо, — благодарил он меня сердечно и униженно улыбался.

И тут я совершенно неожиданно выхватил из коробки большой нож похожий на самурайский меч и вставил ему прямо в сердце.

ТКАЧИХА

Она рассказывала: позвонили, мол, ночью в 12 часов, не могли раньше в девять, например, раз он умер в 7 часов. А ночью то, знаешь как неприятно. Я прямо рухнула, хорошо по телефону успела соседке сообщить. Она медсестра. Хоть укол пришла сделала.

Я потом целый год из дома почти не выходила, почернела вся.

«Любили его что ли очень?» — спросил студент.

«Да, «сказала она, слегка улыбаясь густо накрашенными малиновой помадой губами. Она — черноволосая, с сединой, смуглая, с большой несколько отвислой грудью под синей майкой. Сверху расстегнутая спортивная куртка.

«Врачи тоже черти, «продолжала она, «бляди крашеные. Думаешь, они лечат? Да ни в жизнь. Потом как умер, бабы пугали, что будет приходить, мол, является хозяин, а я не боялась, он мне даже не снится. Раз только было — лежу я поздно ночью и слышу будто говорит: подвинься, мне тесно. Я глаза открыла, смотрю — дымок такой возле кровати. Узкая полосочка. И все. Исчезло. Бывает такое, а?»