Сергей Есин - Рассказы
Мне снились стройные ряды скелетов, поднимающиеся вверх по Б.Советской, выходящие на ул. Ленина, доходящие до пл. Восстания и строящиеся там в четкие шеренги. Они несли красные флаги с черными черепами. Среди покойников я узнавал своих верных товарищей суровой юности. Что ж нас так смертельно выкосило? Чума, одетая в черное, неистово дирижировала с балкона Дома Советов. Звучала какая-то адская музыка. Скелеты орали ей славу и готовились к последнему штурму.
Тут она разбудила меня и резко приказала ебать ее. Я отказался. Говорю: устал, блядь, смертельно.
Что потом было. Это страшная сказка. Она разнесла все в квартире бедного Мартова, который забился в углу и крестился. Разгром был натуральный. Чума порезала ножом диван, ковер, картину, изображавшую свастику. Перерезала горло большому персидскому коту с мордой почти человеческой. Только литр водяры «Черная смерть» привел ее несколько в чувства.
Заканчивали мы с Чумой у Фадея на Б.Советской, куда слетелись последние птеродактили. Пили паленую водку, пели суровые песни, типа «Смело товарищи в ногу», «Варяг», «Там вдали за рекой«…Чума обнимала всех по очереди и целовала горячими губами.
ИМПЕРИЯ ЧУВСТВ ЗЛА
«Полюбил моряк морячку…голубой прибой…» пела пожилая женщина в черной потертой железнодорожной шинели, простых чулках и стоптанных чунях на больных ногах, проходя мимо поликлиники. «Я пьяная, а иду еще за бутылкой, потому что, понимаешь, мне мало» — обратилась она неожиданно к молодому доктору, для которого рабочий день только что закончился. «Ты меня, сынок, не осуждай, пожалуйста.»
Не дай бог. Он и не думал. Скорее наоборот. Рожа у нее красная, глаза слегка выпучены и смотрят как бы с удивлением в разные стороны. А врач с восхищением наблюдал за ней, проходящей мимо. Покачиваясь. Напевая: «Ах, эти милые глаза в японском стиле, один сюда, другой — туда, меня пленили.» Смеясь черт знает над чем. Удаляясь от него в сторону винного.
Он с сожалением смотрел на уходящую натуру. Вот бы прикоснуться к такой. А на следующий день и повезло крупно. Она на прием к нему пожаловала с утра пораньше. Вошла в кабинет полусогнутая: резкие боли, даже рези, можно сказать, в желудке. Выпила, должно быть, какой-нибудь дряни, вот и плачевный результат.
Врач велел ей раздеться наголо немедленно, не задавая лишних вопросов. И так все ясно. Уложил на кушетку. Железнодорожница безропотно подчинилась, готовая на все лишь бы прекратились страшные боли. На лице гримаса страдания, а пахнет от бабы каким-то керосином просто. Но даже этот неприятный запах почему-то возбуждал его. Тянуло к ней очень сильно. Особенно к нижней ее половине, чего там темнить. Но то, что скрывалось под трусами, было совершенно сверх ожиданий — густая, жесткая как сапожная щетка, обильная шерсть.
Он едва сдержался. Возбуждение было просто дикое.
Пощупал ее слегка для порядка, помял твердый живот (она вскрикивала то и дело), сказал, наконец, почти хладнокровно, деланно равнодушно: «Что ж, придется резать, женщина», — тут же, не дожидаясь ответа, выхватил из кармана халата острый ланцет и шарахнул по животу без всякой анестезии. Она закричала, заплакала, задергалась, заругалась. Он засунул руку глубоко в кровавое месиво, стал шарить там, искать чего-то. Она рыдала, причитала, молила сжалиться над ней и одновременно крыла его отборным матом. Даже пыталась плевать в него, но он ловко уклонялся, делая свое привычное дело, как учили. Долго копался во внутренностях у пациентки, даже вспотел немного. Пот капал со лба и по носу. Извлек, наконец, искомый кусочек пораженного мяса и бросил его решительно в ведро с какими-то ошметками. Провел осторожно рукой по надрезу и тот сразу же зарубцевался, только маленький совсем шрамик остался, еле заметный.
Вот и вся операция. Длилась-то всего минут пятнадцать. Женщина встала с облегчением. Вся боль сразу исчезла чудесным образом, как и не было ее совсем. Появилось легкость, бодрость, нахлынул прилив сил, энергии. Захотелось засадить срочно стакан водяры, заторнуть капусткой и салом.
— Какое там здоровье, — жаловалась она потом молодому хирургу в интимной атмосфере своего неприлично грязного жилья, угощая дорогого гостя от всей души самогоном, — я ж вся насквозь отравленная. Когда еще лен этот на полях убирали, химии нанюхалась больше некуда. Понял? Если б не пила водку, давно б сдохла. Точно.
«Раздеть бы ее, сучку, наголо, повозить мордой по грязи, нассать на нее, насрать, потом поставить раком и отхлестать мокрой половой тряпкой по жопе,»- размышлял врач. Дернув стакан ядреного гнета.
— Потом еще по жизни всякие неприятности, ты учти это, пожалуйста, — продолжала Она, балдея на старые дрожжи. — Мужик мой помер три года назад, отравился водкой. Правда, это ладно. Погиб Максим и хуй с ним. Мишка Черный теперь зато ко мне открыто ходит постоянно. Частенько заглядывает. Когда хочу, прогоню, правильно? Зачем связываться. Он злится. Если я его выгоняю, говорит: не приду больше. А потом увидит меня, когда едет на своей дрезине, и бежит обратно сюда. Тянет его непреодолимо.
— Видно, вы его притягиваете, — предположил молодой человек, сам, если откровенно, неслабо привороженный красномордой железнодорожницей.
Муж мой ладно, не жалко, а тут послушай, еще дочка молодая совсем умерла. Ей в школе ребята лягушку сунули за пазуху, она очень испугалась, начались припадки. Однажды упала головой в лужу и захлебнулась. Вот так в пятнадцать лет и ушла. Хорошо мне теперь одной в хате пустовать? Как считаешь?
Он хотел пожалеть ее. Красные до блеска щеки немолодой женщины были уже мокры от слез. Утешить бы ее хоть немного. Но вместо жалости вдруг охватила ярость. Резко схватил большой столовой нож и решительным движением вставил его ей в бок. Она ахнула от такого сюрприза. И тяжело съехала со стула на пол. Рухнула и растянулась на давно неметенном полу. Он стал в исступлении топтать ее ботинками. Бил по голове, пинал все тело. Она корчилась, стонала, материлась и обливалась кровью.
Успокоившись минут через десять, не оставив на бабе к этому времени живого места — грудь вся синяя и под обеими глазами по большому фингалу — он вынул нож из глубокой раны и осторожно, с нежностью касаясь кровоточащей поверхности, заживил ее. Почти ничего не видно стало.
Железнодорожница, побледневшая от потери крови и слегка похорошевшая, лежала на диване.
* * *— Подлюга ты вороная, — говорила женщина доктору на следующий день, когда они гуляли вечером вдоль путей под грохот проходящих мимо составов, в основном тяжелых товарников, — ты зачем меня зарезал, мясник?
— Это для профилактики, — отвечал он мягко, успокаивающе, как и положено медперсоналу.
— А-а-а, — протянула она, — а я думала…»
И вдруг запела громким хриплым голосом: «Но ты должен понимать, что я буду запивать…»
И, прервав песню на полуслове, просила у хирурга за что-то прощения.: «Ты прости меня, сынок, пожалуйста, я, ты знаешь, психованная. Жизнь у меня очень трудная. Мать меня родила, когда ей было пятьдесят четыре года, а отцу семьдесят восемь лет, У него были седые волосы и борода, глаза голубые-голубые, брови же густые и черные. А мать настоящая уродина была. Она людей ненавидела и живьем начала гнить. Червяки ее съели заживо. Так ее, сынок, бог наказал, потому что она идиоткой была.»
Возле станции догнивал большой фанерный щит с выцветшей надписью: СССР-оплот мира и социализма. «Здесь бы ее, сучку,» подумал хирург сладострастно. Возбуждение было просто страшное. Между тем темнело, острее пахло углем, керосином, мазутом. Вспоминалась одна история из студенческого времени. Он познакомился с абитуриенткой, провалившей вступительный экзамен. Пригласил ее выпить, чтобы утешить. Она отказалась, он ей по роже-выпила, сучка драная. Стал обнимать-ломается. Он ей опять по роже-успокоилась. Попробовал раздеть — та ни в какую. По роже ей, обратно, по роже. Нормально разделась, падла. Успокоил он целочку эту.
Этот эпизод врач частенько вспоминал и смаковал с большим удовольствием. Железнодорожница тем временем кричала изо всех сил, чтобы перекричать грохот проходящих товарников: «Что б тебя черт забил! Выпил стакан и уже пьяный в дупель, дурень! Сразу за нож, живодер. Не умеешь водку пить, нюхай навоз. Понял? Я ж вся в былиночку высохла… такая жизнь…К тому ж в магазинах, сам видишь, одни иностранные тряпки — ни фуфаек, ни галош…Какие сами, такие, короче, и сани…вот теперь зверобой взять…Раньше, слушай несчастный, в газетах писали, что он полезный от всех болезней; от давления, например, и желудок успокаивает тоже, а теперь какой-то хуеплет, слышь, написал в газете «Гудок«…ты понял меня, ай нет?» — орала она охрипшим голосом. — «Я говорю, какой-то хуеплет написал, что коровы этот зверобой не едят, будто он для печени вредный…А я этому хуеплету, между прочим, не верю, чтоб ты знал. Сейчас вообще в газетах правды нет.
