Лана Ланитова - Глаша
Глаша сделала все, как просил Вольдемар, но головка члена была столь крупной, что едва помещалась во рту. Она направляла член рукой. Владимир мычал от наслаждения. С непривычки у нее плохо получалось…
– Ладно, хватит… Не буду тебя мучить. Все впереди – научишься… Иди, я налью еще бокал вина. Пей, тебе нужно еще выпить. Извини, дорогая, сейчас тебе предстоит испытание не из легких. Но, я думаю, ты справишься с ним. Я сегодня играю в гуманиста и лектора по анатомии. А потому исполню партию до конца.
– Володенька, о чем ты? Я пьяна и плохо понимаю. Ты сказал: играю… Или мне послышалось?
– Тебе послышалось, радость моя. Не обращай внимания – я часто сам с собою говорю. Порой несу, что ни попади. Но и ты меня пойми – торжественность и важность момента… Разум помутился от любви, – сказав это, он снова припал к ее губам.
– Я пьяна, все кружится, но прижми меня еще крепче… И все же, я боюсь…
– Не бойся, любовь, моя. Я постараюсь быть аккуратным и нежным. Попрошу тебя встать на край кровати и приподнять свой восхитительный зад – такая поза наиболее физиологична для первого проникновения. В такой позе совокупляются многие животные. Эта поза одна из любимых на Востоке, где уделяется огромное внимание искусству любовных соитий.
Настойчивые руки поставили Глашу на край кровати: широкие бедра, приподнятые кверху, открыли прекрасный вид упругих полных ягодиц. Пламя свечи слабо освещало таинственный альков девственного лона. Владимир взял свечу, рука приблизила ее к вожделенному предмету, пламя быстро осветило лакомую красоту розовых и нежных губок. Он полюбовался нетронутой девственностью, несколько горячих поцелуев легли на влажную плоть. Глаша дрожала, предвкушая скорое проникновение.
Сначала, легким движением пальцев, он коснулся узенькой норки, затем, приставив головку члена, попытался проникнуть в узкое отверстие… Попытка оказалась безуспешной. Глаша напряглась и громко вскрикнула. Владимир стоял в несвойственной ему нерешительности…
– Cherie, я же еще ничего не сделал, а вы вскрикиваете… Эдак весь дом разбудите… Мне-то, сие обстоятельство – безразлично, это вы боялись компрометации. Как, вы, однако, чувствительны! Я и вина дал выпить. Ладно, хватит разводить ненужные церемонии – так мы далеко не уйдем. Что поделаешь, экзекуции не избежать. А потому рекомендую вам немного потерпеть. Не люблю тянуть кота за хвост. Возьмите в зубы это полотенце, зажмите его крепко.
Он повторил попытку: огромный член с трудом буравил нежную плоть. По щекам Глафиры потекли слезы, кричать она не могла: мешало полотенце.
Она замычала от острой боли и крепче сжала зубы. Несколько сильных толчков, и преграда была преодолена. Глаша почувствовала: по ногам потекли теплые струи, уши заволокло, в животе стучал железный молот. Мутный взор уставился на простынь: большое красное пятно набухало и ширилось под ее коленями. «Я умираю…» – подумала она и погрузилась в глубокий обморок.
Владимир с успехом довершил начатое, и упал возле кузины. Отдышавшись, он обнаружил: та лежит бледная и без чувств. «Господи, неужто мой Приап ее прикончил? Вот, был бы ужасный казус… Такой казус вошел бы в историю», – подумал он с самодовольством.
– Глафира Сергеевна, очнитесь! Очнитесь, дорогая моя!
Глаша почувствовала, что откуда-то с высоты глубокого колодца, на дне которого лежало ее бездыханное тело, к ней тянуться знакомые сильные руки – они стучат по деревянным щекам. Знакомый голос, идущий, словно из трубы, взывает к жизни. В лицо летят капли воды – становиться мокро: вода льется за шею, волосы липнут к плечам. Вместе с этими чувствами снова приходит… боль. Эта ужасная боль захватывает все естество.
Лицо Глаши скривилось от плача: слезы, как горошины, капают по щекам.
– Ну вот, Mon Cher, ты и очнулась, перепугала меня своим обмороком.
– Владимир, я умру? – спросила она всхлипывая.
– Нет, конечно! С чего ты взяла?
– У меня вся простынь в крови, я от потери крови скончаюсь…
– Не говори глупости! От этого никто не умирал. Уже светает… Как быстро время летит, – в голосе прозвучали деловые нотки.
Он посмотрел на нее. В утреннем свете она выглядела жалкой: волосы мокры и растрепаны, лицо припухло от слез, губы почернели, словно ели чернику. На кровати и полу были капли крови. А под самой Глашей, на смятой простыне расплылось огромное красное пятно, просочившееся в саму перину.
«Однако, каков шельмец! Нанести нежной даме такой урон!» – с гордостью подумал он о своем фаллосе.
Владимир Махнев быстро и деловито оделся.
– Я оставлю вас, сударыня. Сейчас к вам придет моя горничная Маланья. Она девушка опытная и расторопная, к тому же знает, что в таких случаях делать надобно.
– Зачем Маланья? Не надо Маланью… Стыдно как! Она догадается обо всем.
– Не говори глупостей! А для чего я слуг в доме держу? Лежи, Mon Cher, и успокойся.
Проговорив все это, он моментально скрылся за дубовой дверью.
«Он даже не поцеловал меня перед уходом…» – подумала Глаша – «Может, он сейчас вернется?» Но Вольдемар не вернулся: ни тот час, ни через день, ни через неделю.
Вместо него пришла рыжая Маланья, полные руки держали корзину с бельем и холщевый мешочек с травами и мазями. Маланья была добрая и бесхитростная девушка. Увидев сжатую в комочек, плачущую Глашу, она покачала крупной головой, обвязанной полинялым платком.
– Вот, барышня, и вас не пощадил наш мучитель. Хорош он больно собой, да суров не в меру. Вы того… не убивайтесь так. Это – то заживет. Рожать еще больнее, – уговаривала Маланья.
Толстый ситцевый зад притулился на краю кровати, большая шершавая ладонь гладила Глашу по голове. Она искренне жалела барыню, словно перед ней была маленькая девочка.
– Все пройдет… Все заживет… Будете, как новенькая.
От этих слов Глафиру бросило в жар. То, что для нее было тайным и постыдным, в устах этой бесхитростной крестьянки приобретало черты будничности. Было понятно: служанка знала обо всем, что произошло в этой комнате пару часов назад, и не только знала, но и считала это обыденным событием. Ей было не в «диковинку» ухаживать за девушкой, лишенной невинности. Раз она пришла с бельем и с лекарством – значит, Владимир Иванович дал ей все необходимые распоряжения. «Боже, какой стыд!» – подумала Глафира.
Тем временем Маланья, сокрушаясь и покачивая головой, убрала испачканные кровью простыни и половички, заботливые руки застелили постель свежим, чуть прохладным бельем. Спустя четверть часа в комнате появилась дубовая кадка с теплой водой. Маланья велела залезть в кадку: от стыда Глаша зажмурила глаза. Горничная, не обращая внимания на стыдливость девушки, принялась поливать голое тело водой и мыть душистым мылом.
– А, ну-ко, девонька, присядь. Дай, я тебе ранку-то омою, – заботливые руки стали лить воду на промежность Глафиры. Вода побурела от крови.
По щекам текли слезы, она вытирала их руками, брызгала в лицо водой – было бесполезно: глухие рыдания рвались из груди.
– Ну… снова сырость развели. A-то вы, не знали: зачем, он ночью к вам приходил?
«Раз она об этом говорит, значит многие из прислуги могли слышать и видеть, как Владимир Иванович приходил ко мне. У дома есть свои глаза и уши.
Надо, наверное, пойти утопиться – другого выхода нет…» – думала она, кусая губы.
После мытья тело охватил озноб, смертельно клонило ко сну, веки отяжелели, словно налились свинцом. Глаша, с трудом переставляя ноги, дошла до кровати и упала на холодную подушку. Сквозь плотную пелену она едва различала прикосновения рук Маланьи. Сопротивляться не было сил: шершавые руки горничной развели в стороны ватные ноги, послышалось озабоченное бормотание и несколько вздохов, спустя мгновение, ловкие пальцы коснулись болезненной раны. Зачерпнув пригоршню целебной темнобурой мази, пахнувшей травой и коровьим жиром, Маланья принялась втирать снадобье в рваные лоскуты нежной плоти.
Острое жжение заставило вскрикнуть, через несколько минут приятная прохлада пришла на смену неприятным ощущениям. Немного погодя, боль совсем утихла.
Сквозь полузакрытые веки она видела, как в комнате помыли пол, дворовый работник Тимоха вынес кадку с водой. Глаша забылась глубоким сном. Проспала целый день, а к ночи у нее началась горячка.
Глава 4
Глафира Сергеевна, будучи девушкой ранимой и нежной, воспитанной в институтской строгости, где даже поэзия Байрона и Ричардсона считалась крамолой, и прочитывалась лишь ночами, под угасающий свет восковой свечи, шепотом на весь дортуар, тяжело переживала практическую сторону любовных отношений со взрослым мужчиной. Она совсем не ожидала той боли и стыда, кои принесло ей тайное свидание с Владимиром.
Как осознание великой трагедии ее посещала мысль о том, что она согрешила вне брака. «Зачем я отдалась ему? Ведь я знала, что так делать нельзя, что это грешно и погибельно… Отчего я послушала его? Что тогда было со мной? Почему я ослушалась голоса разума? Где был Господь и мои ангелы? Отчего они не уберегли мою девичью честь? Ведь, даже женившись, кузен может попрекнуть меня за уступчивость», – слезы заливали ей лицо. – «А может, все это сон, и я до сих пор девственница? Ведь я девственница, а как же иначе?
