Прорыв - Юрий Сергеевич Аракчеев
Вася подумал, помялся, потом ответил:
– На шесть. А если с поведением, то на восемь. В поведении очень милая девушка.
– А Юля и Галя по девять?
– Да, по-моему по девять.
– Ого, как они тебе понравились. Как ты думаешь, придут они завтра, как договорились?
– Не думаю.
– Ну, а с этой девушкой ты когда придешь?
– Мы в половине третьего встречаемся, часа в три зайдем. Если ты, конечно, не будешь занят.
– Да, очерком я позанимаюсь, но ничего. Все равно приходите. Может быть, у нее подруга есть?
– Не думаю.
– Ну, все равно приходите. Только лучше в половине четвертого, а не в три. Хорошо?
4
Как мы привыкли фетишизировать труд, работу – любой труд, любую работу! Настолько это в наши головы въелось, что подчас искренне не понимаем: как же это можно без повседневного отупляющего труда? А отдых и праздники честным людям иногда кажутся хотя и дозволенными, однако же как бы предосудительными. Не умеем трудиться – не умеем и отдыхать…
А ведь если бы современный человек хотя бы часть своего времени тратил не на то, чтобы без конца производить и получать сомнительной необходимости предметы, а на то, чтобы задуматься, во имя чего и зачем он живет на Земле, то, может быть, жизнь его стала бы более похожей на человеческую? А не на существование безгласного и постоянно трудящегося непонятно во имя чего робота (или – наоборот – бессовестного хищного паразита)… Что же касается потенциала человеческого труда, то известно, что его вполне достаточно на то, чтобы накормить всех голодных и дать жилье всем бездомным на планете Земля. Да еще и осталось бы. Загвоздка в том, чтобы нам всем договориться наконец и не использовать и не насиловать друг друга, а – уважать… Наивный я, понимаю. А все-таки…
Мысли подобного рода всегда начинают мучить, когда садишься за очерк о тружениках, но рассуждать на эти темы у нас в Советском Союзе было как-то не принято. Считалось, что все уже решено «наверху», и нам «нижним», нечего совать нос не в свое дело. А нам, журналистам, следует лишь объяснить необходимость и правильность принятых «наверху» решений. Но ведь хочется выразить и свое… Мысль мучительно пробивается сквозь частоколы запретов, вянет, хиреет, и в конце концов ты уже не в состоянии связать концы с концами вообще! А писать-то нужно! Потому что, во-первых, есть долг перед теми людьми, которые тебя послали в командировку, как и перед теми, к которым ты ездил и с которыми говорил. А, во-вторых, ты всегда все же надеешься, что хоть какую-то, пусть малую пользу, но принесешь, несмотря ни на что…
Работа странная и нелепая, потому что ты постоянно оговариваешь и поправляешь себя, противоречишь себе, оправдываешься, пишешь не совсем то, что на самом деле думаешь, играешь в дурачка перед самим собой – и все во имя того, чтобы сказать людям хоть что-то. Пусть не совсем свое, но хотя бы отчасти! Потому что другого выхода все равно нет, другого редакция не пропустит.
И так мучился я и торговался сам с собой, с трудом и без радости выжимая строчки, когда в половине четвертого, как и договорились, снаружи закричал Василий.
Я выглянул, увидел его, увидел девушку в джинсах и серой модной футболке в обтяжку с каким-то рисунком. Девушка была спортивная, стройная, молодая, рядом стоял сияющий, гордый не Василий, а, конечно же, Роберт… Я кивнул «англичанину», быстро собрал листки, пока Роберт с девушкой поднимались по лестнице, и вот открылась дверь, и они вошли.
Погода была пасмурная, как я уже говорил, в груди и глотке моей еще гнездилась простуда, на месте зуба, вырванного вчера, зияла глубокая рана, которая постоянно напоминала о себе, размышления об очерке тоже не давали повода для радужных переживаний – то есть все вокруг было каким-то серым, тусклым, безрадостным, – но когда они вошли, я ощутил прямо-таки каскад флюидов молодости, здоровья, бодрости, который источала кареглазая стройная девушка с высокой грудью и волосами, собранными в пучок на затылке. И мне показалось, что во всей атмосфере началась какая-то глобальная перестройка. Словно бы паутина спадала с меня, даже дыхание стало чище и глубже.
Ее звали Галя, на вид было ей лет восемнадцать-двадцать, и к тому, что я уже сказал, нужно добавить, пожалуй, что глаза ее удивительно как-то мерцали, а все тело ее торжествовало в своей молодой и здоровой жизни и словно бы находилось в постоянном движении, хотя она и не делала как будто бы ничего, разве что, сев на мою кровать, сцепляла и расцепляла свои длинные сильные кисти, играя загорелыми пальцами.
– Каким спортом вы занимались? – спросил я ее чуть позже.
И она ответила:
– Гандбол. Ручной мяч.
И это очень подходило к ней.
Сколько разного копится в подсознании нашем! И в этот вот миг девушкой, вошедшей внезапно в комнату мою, разбужено было тотчас так много… Почему? Каким образом? Вечная загадка… Ее появление взбудоражило и тот давний, школьный пласт, о котором я, кажется, уже совсем забыл. Чего мне особенно тогда не хватало – не только мне, всем нам! – так это того, что есть у многих из теперешнего поколения молодых: здоровья, раскрепощенности, ощущения – пусть только лишь подсознательного – своей свободной человеческой сущности. Того самого, что было в Гале с избытком и излучалось! Хотя где ей было знать, конечно, что она для меня – словно
