Андрей Корф - Сто осколков одного чувства
– Да ну? Гут!
– Ага. Обнялись, ебутся и шепчутся. Я ухо приложил, чтобы слышнее было. Она ему: «Милый, родной, люблю...» Ну, и он ей то же самое. А иногда совсем тихо шептались, мне не разобрать было...
– Ну...
– Чего «ну»... Худо-бедно кончили, поплакали, пообнимались – и одеваться стали. Не жарко, в камере-то, голым долго не походишь.
– А потом?
– А потом Он ее к двери провожал. За руку держался, отпускать не хотел. В самых дверях она к нему повернулась и спокойно так говорит: «Ты мне, небось, не веришь, что никого не было?» Он улыбается, ничего не говорит. А она ему: «Ты верь. Не было». А он ей: «Спасибо».
– Чево? – Второй пожал плечами. – За пирожки, что ль?
– Не знаю...
– Гут! – Второй потер руки и разлил остаток водки по стаканам. – Теперь валяй, рассказывай, как ты ее потом... Того этого...
– Вот теперь накатим.
– Давай.
Свет лампочки, переломившись в запрокинутом стакане, прыгнул на стену хворым электрическим зайчиком.
– Отвел его в камеру, возвращаюсь.
– А она?
– Она спокойно так говорит: «Я готова».
– А ты?
– А я ее за жопу взял и говорю: «Пошли, раз готова».
– Гут. А она?
– А она мне: «Поскорее, если можно». И заходит обратно в камеру. «Здесь?» – спрашивает.
– А ты – за ней, дверь запер, – Второй облизнулся, – и в хвост и в гриву!..
– Ага. И раком, и боком, и вертолетом, и солнышком, и за щеку с проглотом... Все, что жмурик не доебал – мне досталось. Кричала, сучка, как резаная – нравилось, поди.
– Эхма... – Второй залез рукой в штаны – поправить распухшее хозяйство... – Хорошо...
Первый вздохнул и доцедил пару капель из пустого стакана. Стояла такая тишина, что слышно было, как у Первого на душе скребут кошки.
– Где бы еще водки достать? – сказал Второй. – Душа горит...
– Хорошо бы, – хмуро отозвался Первый.
– Слышь...
– Чего?
– А ведь ты пиздишь... – Второй блеснул глазом из темноты. – В глазок смотрел, а ебать не ебал. Отвел, поди, к выходу и пальцем не тронул?
– Может, и так... – Первый вздохнул.
– А я бы все равно выебал, – зло сказал Второй.
– Может, и так... – повторил Первый и посмотрел в пустой стакан.
Эротический этюд # 47
Поздняя ночь. Все избы в деревне кажутся на одно лицо, и только брешут каждая на свой собачий лад.
Пара картинно прощается у плетня. Девка, сомлев до дури в голове, клонится на плечо Картузика. Тот гладит ее ласково по волосам, целует на прощанье и отодвигается в темноту. Его мы еще догоним, а пока поможем девке подняться по ступенькам, а то не держат ее грешные ножки. Меж ними – беспорядок, боль. Что-то мокрое и счастливое копошится там, дображивает горьким медом.
Она открывает двери и тихо, крадучись, разувается. Вдруг тьма обрушивается на нее стоголосым девичьим шепотом, чьи-то руки хватают ее за плечи, разворачивают во все стороны, зажимают рот, чтобы с перепугу не орала.
А она и не удивляется как будто. Такая ночка была, что уже нет сил удивляться. Только отмахивается от рук и шепотов, чтобы не мешали. Слышит со всех сторон смех, узнает голоса подруг.
– Ну, что, красавица?... Нагулялась? – шепчет одна.
– С Картузом сколь не гуляй – все мало... – отзывается другая.
– Да еще с вами, сучки, делиться... – ворчит третья.
– Да ладно вам, девки. Нам радоваться надо, а вы...
– Да уж... Не появился бы Картузик, так и померли бы, счастья не зная...
– Ага... Одна радость была бы – сватов от Жердяя гонять...
Общий хохот. Жердяй, первый парень на деревне, любил спьяну засылать сватов, а поутру забывал, к кому. Трезвый он был мрачен, тискал девок по углам и все норовил погрозить своей здоровенной елдой. Некоторым она нравилась, но то угрюмое, из чего она росла, отпугивало напрочь...
– Вы о чем, девки? – спросила наша героиня. – Не пойму, что-то...
– Ах, не поймешь... Ну, так мы тебе расскажем...
Цепкие руки, среди которых было немало по-мужски сильных, приученных к работе, мигом сорвали с нее всю одежду. Вспыхнула спичка, осветив здоровое, сдобное тело. Пятнышко крови на бедре выглядело черной кляксой.
– Это что? Да ты не бойся, тут все свои...
– Ага. Сестрички мы теперь, бояться нечего...
– И не узнает никто.
Она досадливо оглянулась. Ей хотелось отлежаться, помечтать и поплакать. А тут – на тебе. Сени полны по-друг, как собственная душа – счастья. А в счастье таком уже нету сил ни злиться, ни ревновать. Со всех сторон таращатся веселые, хмельные глаза девок, в одночасье и навек ставших сестрами. Сестрами по этому самому счастью. Она вздохнула покаянно, улыбнулась искусанными губами.
– Ну, было, девки. Сами знаете. А теперь одежу верни-те – чай, не лето не дворе...
...Картузик возвращался кружной дорогой. Ему не хотелось в хату, стены всегда были ему в тягость. Зато простор, украденный тьмой, был виден и слышен ему, как днем. Он жил на этом просторе, был его частью. В избу старухи, пустившей его жить за помощь по хозяйству, он заползал, как пес – в конуру – только чтобы поспать, не боясь дождя. Он жил в четырех стенах уже пятый месяц и недавно начал поглядывать на дорогу, по которой пришел и по которой пойдет дальше, когда придет срок...
Как он ни замедлял шаг, знакомая изба замаячила в конце улицы. Он коротко вздохнул и полез в карман за табаком. Накуриться следовало снаружи – дома старуха не разрешала, опасаясь пожара. У калитки он присел на скамейку, набил трубку и полез в карман за спичками.
– Огоньку не найдется? – спросил шершавый негромкий голос...
...Девки сидели, прижавшись друг к другу, и шептались в полной темноте. На окне, прибитом к стенке звездами, был нарисован спящий кот.
– А он и говорит: «Хочешь, русалку покажу?»
– Ну... (общий вздох).
– «А она не страшная? – спрашиваю. – Вдруг в воду потащит...» «Нет, – говорит, – не страшная. Она – самая красивая на свете». «Ну, – говорю, – тогда показывай, толь-ко я тебя за руку буду держать, чтобы не пугаться». А он меня к берегу подводит и говорит: «Смотри, мол». Я наклоняюсь...
– О-о-ох...
– А там ничего, только себя и вижу. «Ну, – спрашиваю, – и где же твоя русалка...»
– А он?
– А он мне: «Присмотрись получше – увидишь... Бледная, глазастая, губы сочные, да холодные... Волосы, коли расплести, двоих укроют...» Я смотрю в отражение... Батюшки святы, я же и есть та самая русалка, о которой он шепчет... От страха чуть в воду не свалилась...
– А чего испугалась-то?
– Сама себя... Не то, что испугалась, а будто бы не узнала... И хорошо, и страшно стало... С тех пор – как в зеркало посмотрю – так опять и страшно, и хорошо... Ну, а тогда сама ему на шею кинулась – сердце попросило...
...Сначала сверкнула молния, потом в голове загремело. Картузик, сбитый со скамейки одним ударом, неловко упал в грязь и попытался встать. «Дай ему еще, Жердяй...» – услышал он. И голова снова дернулась в сторону, отскочила мячиком от забора, закачалась сама собой, будто бы укоризненно...
– А у меня, девки, все иначе было, – шептала другая. – Идем мы с ним по дороге. Места наши, знакомые. А он мне вдруг: «Закрой глаза!» А я ему: «Еще чего!» А он мне: «Закрой и иди, как шла, я тебя за руку подержу...» Меня интерес взял, я и закрыла. Поначалу страшно было, все боялась оступиться. А он меня держит крепко, пообвыкла, иду, как ни в чем не бывало. И такое, знаете, странное дело случается. Кажется мне, что я – уже не дома, в деревне, а в другом городе, или стране какой незнакомой. И мерещатся мне дома странные, дороги нехоженые, даже солнце там вроде как не одно, а пригоршня целая катается по небу. И кажется, что каждый шаг – над пропастью, только оступись – и все. И только рука его всю меня держит, стережет от страшного шага, ведет за собой в края нехоженые... Края, которые с открытыми глазами за лесом прячутся, а с зарытыми – на ладонь ложатся. «Где я?» – спрашиваю. А он мне: «Не знаю. Мне туда хода нет... Это – твоя держава, ты там царица».
– Ух ты...
– Ага. Я тогда останавливаюсь, а глаз не открываю. Так боюсь дорогу нашу постылую увидеть, сил нет. «Поцелуй, – говорю, – меня, пока я здесь, в царицах, а не в девках на задворках». Чувствую – дышит мне в губы, потом коснулся легонько своими... Они у него нежные, будто девичьи...
– Да уж знаем, знаем...
– Ну, я не выдержала, влепилась в него всем телом: «Бери!» Уж и не знаю, где это было, может, у всей деревни на виду...
– Ты что ж, глаза так и не открывала?...
– Потом только, когда он меня обратно привел...
...Боль взрывалась шутихами то в животе, то во рту, то на спине... Его уже дважды рвало, блевотина смешалась с грязью, в которой он валялся, и кровью, которая текла из разбитого рта, носа, брови. Короткие вспышки освещали древний город, что стоял здесь когда-то. Он видел его хорошо и жалел, что не успеет рассмотреть каждый дом... «Все, курва. Умирать пора...» – донеслось из-за городской стены...
– А меня в лес завел... Жили с ним, как дикие звери. Ходили голые, спали в шалаше. Уговор был – ни слова не говорить. Только на Луну выли по ночам.
