Вика Соева - Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

Вика Соева

Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

…каждый инстинкт властолюбив; и, как таковой, он пытается философствовать.

1. Утро, ванна, телефон

По Танькиной «сексуальной шкале Рихтера» вчерашнее соитие относилось к высшей, 3-х бальной категории — yeblye. Клиент изъявил желание (цитирую) «побывать во всех твоих дырочках», на что ему было заявлено: «да за nyehuj». Под конец он так разошелся, что умудрился, кроме прочего, кончить между сиськами, которые та же Танька иначе как «медицинскими прыщиками» не называет.

Вот итог. Лежу в ванне, внизу и сверху все растянуто, а в башке крутится: «И с детства не люблю анал…» Смотрю в потолок. Закрываю глаза. Открываю глаза. Никаких изменений. Словно пользованный презерватив. Точно. Так и есть. Пользованный и выкинутый за дальнейшей ненадобностью. Природе понадобилось hyer знает сколько миллионов лет, чтобы изобрести двуполое размножение, придумать яйцеклетки и сперматозоиды, феромоны и тестикулы, пенис и вагину, оргазм, эякуляцию и, мать ее, месячные. А результат? Результат все тот же — миллионы женщин до, миллионы женщин после будут лежать в ванной, на полу, на кровати и чувствовать себя пользованными презервативами. В отверстиях хлюпает, саднит, а во рту — привкус резины с бананом.

Еще одно свидетельство вопиющего несовпадения средств и цели. Ради чего? Ради банального оплодотворения?! Как много всего наверчено вокруг абсолютной пустоты! Пустота затягивает, закручивает… Пепел. Вот то единственное слово, которое остается после того, как смывает оргазмом. И вот проблема — должна ли blyad' оргазмировать? Позволено ли профессионалу в искусстве траханья банально корчиться в приторных судорогах? Более неэстетичного зрелища трудно и придумать.

С усилием выныриваю из вязкой каши мыслей, мыслишек, зачерпываю водицы и ополаскиваю лицо.

Противно пищит телефон. Назойливо, как одинокая комариха темной душной ночью, все еще не способная отойти от посторгазменного синдрома, ошалевшая от запаха потного человеческого тела. Один укус, несколько жалких капель крови, чтобы великая машина размножения могла катиться дальше. Может, и для человека стоило придумать что-то более изощренное, чем фрикционное раздражение слизистых оболочек? Возможно, нам, самкам, следовало бы на пике наслаждения впиваться клыками в беззащитную шею самца и захлебываться его кровью?

Телефон продолжает пищать. Нетрудно догадаться, кто вспотевшей ладонью сжимает трубку на другом конце провода. Народ жаждет новых впечатлений.

— Как все прошло? — жадно спрашивает Танька.

— Подробно описать? — интересуюсь.

— Подробно, — подтверждает Танька и затаивает дыхание.

— Иди на huj, — отрезаю злорадно. — Здесь тебе не секс по телефону.

— Не кончила? — сочувственно-понимающе вопрошает фригидная Танька.

— Кончила. И не раз. Обкончалась до посинения. Приходи, — предлагаю. — Рассказывать не буду, но все покажу.

— У тебя член прорезался?

— Дура, — ласково. — Зачем член, когда есть две руки, десять пальцев и язык. А для особых извращенок — электронный her в ящике припрятан.

Танька молчит, но затем признается:

— У меня тоже фллоимитатор есть. Только все ерунда. Он — флло-имитирует, а я — оргазмо-имитирую.

Потом добавляет:

— Я не лесбиянка.

— Откуда знаешь? — устало зеваю. Разговор утомил. Хочется сунуть трубку в воду.

— Мне мужики нравятся.

— Ну и довел ли хоть один из них тебя до оргазма? — усмехаюсь.

— Они оказались козлами, — жалуется Танька.

— Милая, — нежно говорю, — у тебя их было, от силы, две с половиной штуки. Но поверь опыту, они все — козлы.

— И как ты с таким настроением на мир смотришь, — вздыхает фригидная Танька.

— Член — это еще не весь мир, уверяю, — ночь постепенно отпускает из своих душных челюстей. А может, это все Танька? Она ведь звонит именно в такие моменты, когда нахожусь на грани…

2. Рассвет, кухня, кофе

Шлепаю босыми ногами по полу. Капли стекают по лодыжкам. Даже не заглядываю в зеркало, покрытое тонкой сеткой патины, или как там это правильно называется. От собственного вида тошнит. Это тело всю ночь (почти) провело в безумии продажной страсти, а душа смиренно восседала в кресле и разглядывала творимый с плотью etchi suru и прочее omonkuu. Что они находят в безлядвом теле? Чем оно их заводит? Оно? Да ничем. Чем заводит «Черный квадрат»? Полной неадекватностью эстетическим паттернам, как грязно выругалась бы все та же Танька. А она в этом знает толк, как художник, чья адекватность все тем же паттернам иначе как бездарностью не назовешь.

Обмираю. В глубине зеркала лицо скрыто за темными водорослями времени. Поймали. Пригвоздили. Шлепаю ладошкой по ледяному стеклу, и по нему расползаются инистые узоры. Между сознанием и реальностью зияет бездна смысла, точно стекло, что не дает слиться с зазеркальным двойником. Гуссерль понимал, что говорил. Каждое мгновение парим над этой бездной, не замечая ее. Обыденность. За что бы не брался в этом лучшем из миров, а оно в ответ шепчет, кричит: «Скука! Все было и еще тысячу раз будет!»

Пальцы заледенели. Засовываю их между бедер и чувствую, как холод поднимается выше, заполняет анестезирующим облаком все эти складки, между которыми тоже бездна смысла, потому что никакого иного (божественного) смысла в убогой анатомии деторождения уж точно нет.

В расщелине между мирами ночи и дня мир выглядит совсем иначе. Скорей бы преодолеть ее. Перепрыгнуть. Убежать в тошнотворность ритуала, повторяемости, скуки. Там спасение. Беру чашку и делаю глоток. Темнота за окном намокает, сереет, скукоживается, унылый дождик пропитывает картон начинающегося дня, и тот набухает, расползается противными хлопьями, выпадая на грязный асфальт.

Так вот куда девается прошлое! Открываю блокнот и записываю: «Так вот куда девается прошлое! Его не сжирают лангольеры, оно превращается в грязь, пыль, мусор, бомжей, блядей, убийц и детей, всех тех, чье пристанище — ночь!»

Глубокая мысль. Чашку поставить некуда. Ставлю на исписанную страничку. Коричневые капли стекают по розовым свиньям. Теперь глубокая мысль отмечена печатью утреннего кофе.

Что же это? Я, мной, мне… Грамматика. Синтаксис. Каждый — безвольный раб грамматики. Малейшее движение души просто требует первого лица. Я. Я пью кофе. Я yebalas всю ночь. Мне huyevo. И что тут реального? Почему мир, имеющий к нам некоторое отношение, не может оказаться фикцией?

А как же тогда Творец? Значит, что он обманывает нас? Он сам связан с фикцией?

Или само слово «связан» связано с фикцией? Разве не позволительно иронизировать по отношению как к субъекту, так и предикату и к объекту? Почему бы не стать выше веры в незыблемость грамматики?

Ницше. Он знал в этом толк. Знал ли? Что есть любовь, как не атрофия сомнения? Если сомневаюсь в том, что он там сформулировал в крохотных просветах между приступами головной боли, то… Если…, то… Из ловушки языка невозможно вырваться. Если написала диссертацию по гносеологическим проблемам ницшеанства, то ты — философ. Если сношаешься за деньги, то ты — kurve. Все просто в логичнейшем из возможных миров. blyad' yebyetsya за бабло, без бабла ей западло.

3. Пробуждение, свет, скоморох

Чтобы жить в одиночестве, надо быть животным, богом или тем и другим — философом. Личный вклад в мировую ницшеану — и животным, и богом, и философом.

Никогда не сплю, но все равно есть свое пробуждение. Много раз наблюдала, как просыпаются другие люди — так же отвратительно, как сеанс оживления покойника. Глаза под веками начинают двигаться, пальцы подрагивают, на губах выступает слюна, член торчит, вагина намокает, словно перед оргазмом. А что еще может сдвинуть с места такую ленивую скотину, как человек? Страх смерти и гениталии ближнего/дальнего своего. Даже умирая насильственной смертью, оргазмируем и испражняемся. Что же говорить о ежедневном воскрешении из царства спящих?

Хватило девяти месяцев метаморфоза из оплодотворенной яйцеклетки до вытолкнутого из матки визжащего куска мяса. Ох уж и намучились родители! Новорожденная постоянно орала. По всем законам естественного отбора у подобной особи не имелось никаких шансов на выживание — в какой-нибудь первобытной пещере такую бы просто придушили или отдали на растерзание тотемному хищнику. А если бы не отдали, то вряд ли какой из местных обалдуев позарился на прямоходящие кости…

Скоморох тоже смотрит в окно. Лицо размалевано грустной ухмылкой, и лишь в узком просвете между гримом и ярко-красным патлатым париком можно видеть серую кожу. Голова дергается, бубенчики звенят. Балалайка прижата к животу.

— Привет, — киваю и не жду ответа. Запас унылых шуточек иссяк еще ночью.