Радио в дни войны - Михайл Самойлович Глейзер
Вскоре я понял, что в Ленинградском радиокомитете здоровую и творческую атмосферу создавало именно это — стремление всех его работников к прославлению подвига советского человека на войне.
Когда на город надвинулся трагический декабрь и голод начал косить людей, перед работниками Ленинградского радио возник очень тяжелый, очень сложный вопрос: как и что говорить об этом по радио? Помнится, были разные мнения. Одни считали, что из наших передач враг узнает о положении в городе, — значит, надо об этом молчать. Другим казалось, что раз ленинградцы — сами участники этой драмы, зачем сообщать им о том, что с ними же происходит. Мне думается, что в решении этой нелегкой задачи особую роль сыграла поэтесса Ольга Берггольц, которая работала в коллективе радиожурналистов, жила вместе с ними на казарменном положении и зимой начала свои ставшие потом знаменитыми передачи для ленинградских женщин, а затем и для всех ленинградцев. Вижу ее как сейчас — худенькую, резкую в движениях, с коротко подстриженными рыжеватыми волосами. Внимательные глаза с чуть припухшими веками. Нежная картавинка в голосе.
Когда вспоминаю ту пору, среди других неизгладимых в памяти картин, вижу такую… Радиостудия без обычного яркого света. Только там, где микрофон, горит настольная лампа. Абажур ее опущен, и в полосе света лицо Ольги Берггольц и ее рука, то и дело откидывающая падающие на глаза волосы. Я слышу ее глуховатый голос. Она говорит так тихо, так доверительно, что невольно хочется оглядеться, чтобы увидеть ее собеседника. Но в студии нет никого. Она говорит с Ленинградом, с ленинградцами, с его героическими женщинами…
— Тебе трудно, дорогая моя ленинградка. Тебе очень трудно. Я знаю… Мне тоже… — говорит она с необыкновенной проникновенностью…
Уже вошло в золотой фонд военной поэзии стихотворение, которое она в той передаче читала. Я привожу его не только потому, что это высокая поэзия. И не потому, что оно из радиопередачи и специально для нее написано. Полезно в него вдуматься и разгадать «секрет», «ключ» поэта, с которым подошел он к сердцу ленинградца в той его тяжелейшей и полной драматизма жизни.
«Дарья Власьевна, соседка по квартире,
сядем, побеседуем вдвоем.
Знаешь, будем говорить о мире,
о желанном мире, о своем.
Вот мы прожили почти полгода,
полтораста суток длится бой.
Тяжелы страдания народа —
наши, Дарья Власьевна, с тобой.
О, ночное воющее небо,
дрожь земли, обвал невдалеке,
бедный ленинградский ломтик хлеба —
он почти не весит на руке…
Для того чтоб жить в кольце блокады,
ежедневно смертный слышать свист,—
сколько силы нам, соседка, надо,
сколько ненависти и любви…
Столько, что минутами в смятенье
ты сама себя не узнаешь:
— Вынесу ли? Хватит ли терпенья?
— Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь.
Дарья Власьевна, еще немного
дней пройдет — над нашей головой
пролетит последняя тревога
и последний прозвучит отбой.
И какой далекой, давней-давней
нам с тобой покажется война
в миг, когда толкнем рукою ставни,
сдернем шторы черные с окна.
Пусть жилище светится и дышит,
полнится покоем и весной…
Плачьте тише, смейтесь тише, тише.
Будем наслаждаться тишиной.
Будем свежий хлеб ломать руками,
темно-золотистый и ржаной.
Медленными, крупными глотками
будем пить румяное вино.
А тебе — да ведь тебе ж поставят
памятник на площади большой.
Нержавеющей, бессмертной сталью
облик твой запечатлят простой.
Вот такой же: исхудавшей, смелой,
в наскоро повязанном платке,
вот такой, когда под артобстрелом
ты идешь с кошелкою в руке.
Дарья Власьевна, твоею силой
будет вся земля обновлена.
Этой силе имя есть — Россия.
Стой же и мужайся, как она!»
О. Берггольц знала сама, лично, тяжесть общего горя и знала, опять-таки по себе, что противостоять этому горю может только сердце, в котором живет любовь к Отчизне, к родному городу, ненависть к врагу и вера в победу. Стихотворение отличает потрясающая точность поэта в выборе каждой мысли, каждого слова. Эти мысли и слова жили в ее сердце, а «бедный ленинградский ломтик хлеба» получала и она. И мы видели, как она худела на глазах, как замедлялись ее еще недавно резкие движения…
Помню, однажды корреспондент Ленинградского радио Михаил Блюмберг попросил Ольгу Берггольц помочь ему найти точные слова для описания мыслей и чувств наших сидящих в засаде снайперов. Она задумалась и сказала:
— У каждого снайпера — свое. Он лежит в засаде, и вместе с ним там вся его жизнь и судьба. Конечно, у всех у них душа горит от жажды увидеть врага, но если ты скажешь это про всех, это будет общая фраза. Общая. И только фраза.
И Блюмберг стал рыться в своем блокноте с записями о снайперах и нашел то, что нужно, — у одного снайпера отец воевал здесь же, на Ленинградском фронте. И родились хорошие строчки о том, как сын, «снимая» очередного гитлеровца, думает, что тот уже не сможет убить его отца. Более того, от этих строчек родилась мысль — найти на фронте отца снайпера. Блюмберг нашел его, написал о нем, и произошла своеобразная радиоперекличка сына и отца. Так всегда: стоит тронуть тему через человека — и рождается удача в журналистике.
Весь Ленинград, весь Ленинградский фронт стали собеседниками Ленинградского радио. Какие до глубины сердца волнующие письма непрерывно шли в Радиокомитет от ленинградцев и фронтовиков! Какое глубокое удовлетворение доставляли они всем работникам радио! Приходили в Радиокомитет и сами ленинградцы, фронтовики. В самый разгар голода пришел однажды молоденький лейтенант из истребительного авиаполка, принес корреспонденцию и сверток черных сухарей для радиоработников. Эти сухари дорогого стоили, они были высшей похвалой всем работникам Ленинградского радио.
Мне довелось однажды разговаривать с пришедшей в Радиокомитет женщиной. Укутанная в шерстяной платок, с заострившимся землистым лицом, она сидела в нижнем вестибюле Дома радио. Подняться по лестнице у нее не было сил. Она пришла, чтобы сказать «спасибо» всем, кто здесь работает.
— Мы часто думаем и говорим о вас, — сказала она. —
