1918-й год на Востоке России - Коллектив авторов -- История
Утром я двинулся обратно в Воткинск. По настоянию местной социал-демократической организации, с которой я поделился впечатлениями и фактами из жизни сормовских рабочих, я решил остаться в Воткинске. Это было 18 июля 1918 года, а 25 июля я, как литейщик, поступил на работу в завод в сталелитейный цех. Рабочие этого цеха настолько почему-то преисполнились доверием ко мне, что уже на второй день выбрали меня делегатом на делегатское собрание профессионального союза.
Этому делегатскому собранию предстояло заслушать и принять резолюцию ЦК компартии, в которой говорилось, что членами профессионального союза могут быть только рабочие, стоящие на платформе советской власти. Попутно указывалось, что только члены профессионального союза имеют право на работу. Вывод был ясный: прежде чем быть членом профессионального союза, нужно быть коммунистом. Так коммунизировались и превращались в правительственные учреждения профессиональные союзы и так сходили они со сцены как защитники интересов рабочего класса.
Выслушав эту резолюцию, я не мог воздержаться от критики. Я сказал, что профессиональные союзы не дар с неба и не дар от власти, а плод продолжительной борьбы рабочего класса с царским режимом. Но при условиях, господствовавших в царской России, движение не могло серьезно развиваться. Однако самое худшее царское правительство и самый грубый царский жандарм не доходили до такой смелости, чтобы над профессиональным союзом рабочих вывесить правительственную вывеску, а союз превратить в правительственное учреждение, как хотят это сделать большевики согласно резолюции ЦК компартии. Но, сказал я рабочим делегатам, если наши предшественники боролись долгие годы с произволом царского самодержавия за свободу и независимость профессионального движения, то я думаю, что мы будем не хуже их. Мы не допустим такого гнусного посягательства на профессиональное движение со стороны диктаторов, напяливших на себя маску рабоче-крестьянской власти, с презрением отвергнем резолюцию компартии и будем хранить свободу и независимость профессионального движения. После этого резолюция была поставлена на голосование и провалена 26 голосами против 10. Большевики подняли скандал и грозили мне арестом, но пока не арестовывали.
На следующий день из Ижевска пришло известие, что ижевские рабочие восстали против большевистского насилия и свергли их власть. Немедленно Воткинские большевики собрали в заводе общее собрание, на котором предлагали рабочим записываться в Красную армию и идти против восставших ижевских рабочих. Я видел, что готовится безумное братоубийство, что нас хотят сделать палачами наших отцов, братьев, жен и детей. Я все это тут же во дворе сказал рабочим. Я сказал, что мы не станем на сторону палачей и всеми средствами будем бороться против ведения братоубийственной войны. Если же суждено нам в этой борьбе погибнуть, то мы погибнем, но не будем проливать братскую кровь и не пойдем против ижевских рабочих, которые подняли оружие на защиту своих прав.
Меня после этой речи арестовали и посадили в арестантскую. Здесь сидел один боткинский рабочий, который в разговоре со мной назвал себя максималистом. Из беседы с ним вырисовалась трагическая история. За две недели до моего ареста он с несколькими коммунистами вернулись с Чехословацкого фронта, где чехи разбили их наголову. Только немногим удалось спастись бегством. Когда они пришли в Воткинск, боткинский исполком отпустил им несколько ведер пива из имевшегося в Воткинске казенного склада, и они компанией в 6 человек устроили попойку. Напились допьяна, и один из компании — некий Протопопов — стал хвастать, как он расстреливал в Воткинске меньшевиков и эсеров. Товарищ мой по аресту на это заметил, что безоружных даже меньшевиков и эсеров расстреливать храбрости много не требуется. Другое дело воевать с чехословаками. «Там я нашел тебя, как жалкого труса, спрятавшимся в канаве», — сказал он Протопопову. Тогда Протопопов выхватил из кармана револьвер и хотел выстрелить. Не успел он этого сделать только потому, что мой сожитель уложил его пулей наповал из своего револьвера еще до того, как Протопопов спустил курок. На второй день после этого он был арестован и посажен в эту арестантскую. «Большевики хотели меня расстрелять, — рассказывал он мне. — Но организация максималистов заявила, что они сами будут судить меня, как своего члена, и если найдут меня виновным, то они сами и расстреляют меня». Чем кончилась его история — не знаю.
На второй день моего пребывания в арестантской туда еще привели 5 человек крестьян из окрестных деревень. Арестовали их за неплатеж наложенной на них контрибуции. Завязав с ними разговор, я спросил их: как же это так, что вы не можете платить контрибуции; ведь чем-нибудь руководствовались власти, когда накладывали на вас эту контрибуцию.
— Да чем, батюшка, руководствовались? — сказал один из них. — Вот у нас в деревне есть 10 человек коммунистов, которые никогда не работали, а всегда занимались воровством да пьянством, а теперь они в комитете бедноты, и они сказали исполкому, что мы вот с этим буржуи, — показал он на сидящего с ним рядом крестьянина. — Ну и наложили на нас контрибуцию, на меня 800, а на него 500 рублей. А какие мы буржуи? У меня две лошади и корова, да 5 человек детей, которым бы еще по улице бегать. А они все помогают мне работать. И так я кое-как сводил концы с концами, по миру детей не пускал, а денег не имею ни гроша. Чтобы уплатить контрибуцию 800 рублей, я должен продать лошадей и корову, ну а дальше что я буду делать? Этот не лучше меня, — показал он на своего сотоварища, — да и все мы такие буржуи, — закончил он.
Так провел я два дня моего ареста в Воткинске. На третий день ко мне на свидание пришел один товарищ, который сообщил мне, что восстание ижевских рабочих разрастается. Воткинский исполком мобилизовал всех коммунистов и сегодня же отправляет их на Ижевский фронт. В связи с разыгрывавшимися событиями и продвижением ижевцев к Воткинску мой товарищ опасался за мою жизнь и предлагал мне свои услуги для устройства побега, но я на это не согласился.
В 4 часа того же дня я
