Радио в дни войны - Михайл Самойлович Глейзер
— Вы готовы? — спросил Ласкин.
— Куда мы поедем? — поинтересовался Паулюс.
— В штаб.
— А куда именно?
— Вы увидите.
Паулюс попросил разрешения, чтобы его сопровождали Шмидт и Адам, и он хотел взять с собой некоторые личные вещи.
На площади стояли наши машины. В первую сели Ласкин и Паулюс, во вторую — полковник Лукин и Шмидт, в третью — трое офицеров и Адам. Кортеж завершали военные корреспонденты.
Мы поехали обратно в Бекетовку мимо все еще плетущихся беспрерывной вереницей гитлеровских солдат. Фельдмаршал не смотрел по сторонам, но его все равно узнавали солдаты и офицеры той самой армии, которой он кончил командовать всего несколько минут назад.
У Ельшанки затор. Пленные останавливались у моста, пропуская наши машины.
Мы подъехали к Бекетовке, и здесь я опять увидел рыжеусого солдата-регулировщика. Он уже охрип.
— Ахтунг! — оипел он. — Которые солдаты, давай прямо, офицеры — направо по проулочку, генералы — сюда, к автомашине…
Мне хочется привести несколько строк из статьи Вадима Синявского, опубликованной в многотиражке «Говорит Москва» в январе 1963 года.
«В помещении штаба был уже установлен микрофон. Наш скромный шоринофон ожидал начала записи первого официального допроса фельдмаршала. Тут мы разделились. Стор остался на допросе, а я, подготовив первую часть корреспонденции, побежал на узел связи. Я диктовал девушке-оператору, которая сидела у аппарата Бодо. Она не сказала мне ни слова, но ее большие, раскрытые до предела глаза лучше всего говорили о сенсационности материала. Минут через пятнадцать после начала сеанса связи с Москвой нас перебили. Это было Совинформбюро. Оно просило согласия немедленно передавать нашу корреспонденцию за рубеж. Естественно, что возражений не было, и я дал согласие за себя и за Стора.
Когда закончился допрос… мы со Стором поменялись обязанностями. Он закончил передачу нашей корреспонденции в Москву, а меня окружили корреспонденты. Они знали, что только я и Стор были в момент пленения».
В штабе 64-й армии нас уже ждали. Застрекотали аппараты кинооператоров, защелкали фотозатворы. Сняв в передней свои шинели, в кабинет к генерал-лейтенанту Шумилову вошли Паулюс, Шмидт и Адам.
Шумилов, как бы не догадываясь в чем дело, спросил:
— Кого имею честь видеть?
— Я фельдмаршал Фридрих Паулюс, со мной начальник штаба Артур Шмидт и мой адъютант полковник Адам.
— Могу ли я видеть ваше удостоверение личности? Я впервые слышу, что Паулюс — фельдмаршал, — сказал Шумилов.
— У меня есть только солдатская книжка, — сказал Паулюс.
Шмидт опять рассказал, что истекшей ночью был получен приказ фюрера о присвоении Паулюсу звания фельдмаршала и что фюрер лично на него возложил полную ответственность за безопасность Паулюса.
Шмидт подтвердил правильность сообщений Совинформбюро о разгроме армии, но отказался назвать число разбитых дивизий.
— Ничего из того, что может повредить немецкой армии, вы от меня не узнаете, — сказал он.
— Вашей армии уже не существует, — улыбнувшись, ответил Шумилов, — а перечень всех дивизий и полков, подчинявшихся вам, у меня на столе. И список всего командного состава также у меня… Ну, словом… Сейчас уже первый час дня. Насколько я понимаю, вы еще не завтракали. Я предлагаю вам скромный стол.
Тут снова поднялся Шмидт.
— Мы можем принять ваше предложение о завтраке только при условии, что на столе будет сугубо солдатская еда и что об этом завтраке ни слова не будет в печати.
— Безусловно! — ответил Шумилов. — Все будет очень скромно. Вы получите сугубо солдатскую еду. Завтрак будет неофициальным, и никто из русских не будет сидеть с вами за столом.
— В таком случае мы согласны, — сказал Шмидт.
Аудиенция у командующего 64-й армией закончилась.
Через час мы отправились в село Заварыгино, в 25 километрах от Сталинграда, к командующему Донским фронтом генерал-лейтенанту К. К. Рокоссовскому.
У моста перед Ельшанкой все тот же регулировщик отдавал приказания:
— Ахтунг! Которые солдаты — прямо…
Михаил Михайлов
На языках планеты
Первый день войны у каждого навсегда отпечатался в памяти. В девять часов утра меня звонком срочно вызвали в Радиокомитет. Через 15–20 минут я был в Путинковском переулке. «Война!» — услышал я от кого-то из «Последних известий». Все сотрудники радио, в том числе и иностранного отдела, где я работал, получили срочные поручения. Были составлены бригады для обслуживания митингов, которые собирались после того как по радио прозвучало правительственное заявление.
Наш ЗИС выехал на Шарикоподшипниковый завод еще до этого заявления. Мы уже знали о беде, пережили ее первые часы, а ехали по еще мирным улицам, видели сотни беззаботных людей, наслаждавшихся воскресным отдыхом. Мы не могли, де и не хотели торопить для них время, но сами уже жили в другом измерении, в которое вот-вот должны были вступить все москвичи, вся страна.
Мирное время отступило на годы, война вырвалась из радиорепродукторов, когда мы подъезжали к заводу. Только что люди шли, разговаривали, смеялись, и вдруг они остановились, услышали — и изменились на наших глазах. Всех охватило общее чувство ненависти к захватчикам, боли за тех, кто принял на себя их первые коварные удары, решимость отдать все, саму жизнь защите Родины.
От проходной мы прошли по заводскому двору, вошли в цех, где уже начался митинг, и услышали то, что ранее прочитали на лицах. Работники радио шли в военкоматы, записывались в народное ополчение. Улетали и уезжали в командировки на фронт. Строили укрепления. Дежурили на крышах. Готовили радиопередачи и вели их в обычных редакционных комнатах и студиях и в убежищах.
Сейчас, издалека, кажется, что все это произошло в считанные минуты. На самом деле было не так. Военная четкость, собранность, организованность, сознание того, что не всем судьбой уготовано стать солдатами и офицерами в строю, что не все могут даже одновременно дежурить на крышах, что не менее нужны перья, голоса, репортажи, переводы, звукозаписи, стук клавишей на пишущих машинках, что нужно читать и фронтовые сводки и стихи, что необходимо поднимать народ и находить слова, достойные его героизма на фронте и в тылу, — все это, конечно, приходило не сразу. И все это составляет суть нашего разговора о Советском радио во время Великой Отечественной войны.
Тем, что наше радио быстро и квалифицированно
