Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи
Когда готовилось установление империи, кто особенно ревностно голосовал против нее? Армия. В рядах этой армии были Уде и филадельфийцы. Там были также Малле, Гидаль и мой крестный отец Виктор де Лагори, — все трое расстреляны на равнине Гренель. К этой же армии принадлежал Поль-Луи Курье. То были старые товарищи Гоша, Марсо, Клебера и Дезе.
Эта армия, шествуя через столицы, опустошала на своем пути все тюрьмы, еще полные жертв: в Германии — застенки ландграфов, в Риме — подвалы замка святого Ангела, в Испании — подземелья инквизиции. С 1792 по 1800 год она своей саблей выпустила кишки старой развалине — европейскому деспотизму.
В дальнейшем она — увы! — сажала на трон королей или позволяла их сажать, но она же и свергала их. Она арестовала папу. До Ментаны было еще далеко. Кто боролся с ней в Испании и в Италии? Священники. El pastor, el frayle, el cura[31] — так именовались начальники этой банды. Отнимите Наполеона — и все же сколь великой остается эта армия! В основе своей она была философом и гражданином. В ней не угас еще древний республиканский пыл. Это был дух Франции — ее вооруженный дух.
Я был тогда ребенком, но у меня сохранились кое-какие воспоминания. Вот одно из них.
Я жил в Мадриде во времена Жозефа. То была эпоха, когда священники показывали испанским крестьянам на комете 1811 года святую деву, держащую за руку Фердинанда VII, и крестьяне отчетливо видели это зрелище. Мы учились — я и два моих брата — в дворянской семинарии при коллеже Сан-Исидро. У нас было два учителя-иезуита, один ласковый, другой суровый, дон Мануэль и дон Базилио. Однажды наши иезуиты — разумеется, повинуясь приказу, — вывели нас на балкон, чтобы показать нам четыре французских полка, вступавших в Мадрид. Эти полки участвовали в итальянской и германской кампаниях, а теперь возвращались из Португалии. Народ, стоявший вдоль тротуаров и наблюдавший за прохождением солдат, с тревогой смотрел на этих людей, которые несли сюда, в католический мрак, французский дух, которые заставили церковь испытать на себе, что такое подлинная революция, которые открыли монастыри, вышибли решетки, сорвали покрывала, проветрили ризницы и умертвили инквизицию. Когда они проходили перед нашим балконом, дон Мануэль наклонился к уху дона Базилио и сказал ему: «Это идет Вольтер».
Пусть задумается нынешняя армия: те солдаты не подчинились бы, если бы им приказали стрелять в женщин и детей. Из Арколе и Фридланда приходят не для того, чтобы отправиться в Рикамари.
Я повторяю, мне хорошо известно все, в чем можно упрекнуть эту великую умершую армию, но я благодарен ей за революционную брешь, которую она пробила в старой теократической Европе. Когда пороховой дым рассеялся, за этой армией остался длинный светлый след.
Ее несчастье, сочетающееся с ее славой, состоит в том, что она была на одном уровне с Первой империей. Да страшится нынешняя армия, как бы ей не оказаться на одном уровне со Второй!
Девятнадцатый век подхватывает свое достояние всюду, где встречает его; а его достояние — это прогресс. Он учитывает каждое отступление и каждое движение вперед, совершенное армией. Он приемлет солдата лишь при условии, если находит в нем гражданина. Солдату суждено исчезнуть, гражданину — остаться в веках.
Именно за то, что ты считал это справедливым, ты и был осужден французским судом, у которого, скажем мимоходом, иногда бывают неудачи и которому подчас не удается найти лиц, виновных в государственной измене. По-видимому, трон умеет хорошо прятать.
Будем настойчивы. Будем все более и более верны духу нашего великого века. Будем беспристрастны настолько, чтобы любить свет, откуда бы он ни исходил. Не будем отворачиваться от него, в какой бы точке горизонта он ни появился. Я, говорящий это, одинокий человек, разобщенный со всем миром, — одинокий в силу уединенности места, где я живу, разобщенный отвесными скалами, нагроможденными вокруг моего сознания, — я совершенно чужд полемике, отголоски которой нередко доходят до меня лишь с большим опозданием. Я ничего не пишу о том, что волнует Париж, и никого не подстрекаю к этим волнениям, но они нравятся мне. Моя душа издалека приобщается к ним. Я принадлежу к числу тех, кто приветствует революционный дух повсюду, где встречает его; я рукоплещу любому человеку, в ком присутствует этот дух, независимо от того, как его имя — Жюль Фавр или Луи Блан, Гамбетта или Барбес, Бансель или Феликс Пиа, — и я ощущаю могучее дыхание революции как в убедительном красноречии Пеллетана, так и в блестящем сарказме Рошфора.
Вот все, что я хотел сказать тебе, мой сын.
Начинается девятнадцатая зима моего изгнания. Я не жалуюсь. На Гернсее зима — длительный шторм. Для души негодующей и спокойной этот океан, всегда безмятежный и вечно бушующий, — хорошее соседство, и ничто так не закаляет человека, как зрелище этого величавого гнева.
Виктор Гюго.
1870
О КУБЕ
I. К женщинам Кубы
Женщины Кубы, я слышу ваши жалобы. В отчаянии вы обращаетесь ко мне. Беглянки, мученицы, вдовы, сироты, вы ищете поддержки у побежденного. Изгнанницы, вы взываете к изгнаннику; вы, утратившие домашний очаг, зовете на помощь того, кто утратил родину. Разумеется, нам очень тяжело; ни у вас, ни у меня нет ничего, кроме голоса; ваш голос стонет, мой предостерегает. Вы можете только рыдать, я могу только подать совет — вот все, что нам осталось. И вы и я слабы, но в нашей слабости таится сила, потому что вы — это право, а я — это совесть.
Совесть — стержень души; пока совесть чиста, душа непреклонна. У меня есть только одна сила — совесть, но этого достаточно. И вы хорошо сделали, что обратились ко мне.
Я буду говорить в защиту Кубы, как говорил в защиту Крита. Ни одна нация не имеет права наложить руку на другую нацию; Испания не властна над Кубой, так же как Англия не властна над Гибралтаром. Ни один народ не может владеть другим народом, так же как ни один человек не может владеть другим человеком. Насилие над целой нацией еще отвратительнее, чем насилие над отдельной личностью, — только и всего. Расширить масштабы рабства — значит сделать его еще более гнусным. Один народ подавляет другой, одна раса высасывает жизнь у другой, подобно чудовищному спруту, — это потрясающее злодеяние является одним из ужасных фактов девятнадцатого века: мы видим сегодня, как Россия душит Польшу, Англия душит Ирландию, Австрия — Венгрию, Турция — Герцеговину и Крит, Испания — Кубу. Повсюду льется кровь народов и вампиры присосались к трупам.
К трупам? Нет, я отвергаю это слово. Я уже говорил: народы истекают кровью, но не умирают. Куба полна жизни, а Польша сильна духом.
Испания — благородная, достойная восхищения нация, и я люблю ее, но я не могу любить ее больше, чем Францию. И все же, если бы Франция еще владела Гаити, я бы сказал ей: «Откажись от Гаити!» — так же как говорю Испании: «Откажись от Кубы!»
И, требуя этого от моей родины, я тем самым доказал бы ей свое глубокое уважение. Уважение проявляется в справедливых советах. Говорить правду — значит любить.
Женщины Кубы, так красноречиво рассказывающие мне о ваших муках и страданиях, я преклоняю перед вами колени и целую ваши израненные ноги. Не сомневайтесь: ваша героическая родина будет вознаграждена за свою скорбь, столько крови не будет пролито напрасно, — настанет день, когда прекрасная Куба, свободная и независимая, займет место среди своих благородных сестер, республик Америки. Что до меня, поскольку вы спрашиваете моего мнения, отвечаю вам — я в этом убежден. Сейчас, когда по всей Европе совершаются преступления, когда в окутывающем ее мраке можно различить на вершинах какие-то неведомые призраки — злодеяния, увенчанные коронами, когда нагромождаются страшные, вызывающие ужас события, я поднимаю голову, я жду. Моей религией всегда была надежда. Силой интуиции угадывать будущее — этого достаточно побежденному. Большое счастье видеть уже сегодня то, что мир увидит только завтра. Настанет час — и, как бы мрачно ни было настоящее, справедливость, истина и свобода восторжествуют и засияет их ослепительный восход. Я благодарю бога за то, что он уже сейчас даровал мне эту уверенность. Единственная радость, которая остается изгнаннику во мраке ночи, — это в глубине души предвидеть рассвет.
II. Декларация
Те, кого называют кубинскими мятежниками, просят меня написать для них декларацию. Вот она:
В конфликте между Испанией и Кубой мятежник — Испания.
Так же как в декабрьской борьбе 1851 года мятежником был Бонапарт.
Для меня не важно, на чьей стороне сила; важно то, на чьей стороне право.
Но, могут мне сказать, ведь это же метрополия! Разве она не имеет прав?
